Он не знал, красива она или нет. Он не знал, стройная ли у нее фигура. Положа руку на сердце, он никогда этого не знал – даже когда любовался ею в детстве, даже когда в молодости начинал ухаживать за нею. Это были понятия совершенно из другой частотной полосы, из иного измерения. Бывают красивые пейзажи, стройные березы и сосны… Разве их по этой причине хочется обнять? Женщину хочется обнять потому, что она – родная.
Он неловко спрятал руки за спину.
– Он у себя, – ответил он. – Я разве не говорил тебе по телефону? Мы не живем вместе, у него комната в общежитии нашего университета… Мы оба почти сразу решили, что так лучше. Он взрослый парень, самостоятельный, а я его могу просто задушить мелкими потугами сделать как лучше.
– Я все это знаю, – терпеливо сказала она. – Но его нет в общежитии.
– Он там, – сказал Журанков.
Разговор с самого начала завелся странный: черное – нет, белое – нет, черное…
– Я только что оттуда.
– Он мне звонил меньше получаса назад. Он опоздал. Катался на лыжах, зашел дальше, чем собирался, не рассчитал время… Опоздал. Сейчас он на месте. Вы просто разминулись.
– Безобразие, – сказала она. – Уж сегодня-то мог бы…
Журанков чуть развел руками и виновато улыбнулся, словно это он сам, Журанков, в чем-то согрешил перед нею.
– Ребенок, – сказал он. – Все-таки он еще почти ребенок.
– Вы ладите?
Она спросила невзначай; но по тому, как она поймала первую же подходящую петельку в летучем кружеве разговора и стремглав вплела в нее свой вопрос, можно было догадаться, что ответ ее волнует не на шутку.
– Да, – проговорил Журанков, а потом опять чуть улыбнулся, предлагая не относиться к его словам слишком всерьез. – Наверное, потому, что не надоедаем друг дружке, – запнулся. – Но космосом он, по-моему, заинтересовался.
– Этого-то я и боялась, – проговорила она.
– Сам, – торопливо добавил он. – Первый начал спрашивать.
Это прозвучало невероятно по-детски. Точно воспитательница застала двух карапузов рвущими друг у друга паровозик, и те пытаются оправдаться. Я не виноват, Марь-Ванна, он первый начал!
Она помолчала. Сделала еще шаг вперед. Он, отступая перед нею, попятился еще на шаг назад. Она остановилась на пороге комнаты. Осмотрелась.
– У тебя уютно. Большая квартира для одного… Две комнаты?
– Три.
– И для сына комната отдельно. С тобой тут считаются, я смотрю.
– Вроде, – виновато сказал он и слегка пожал плечами.
– О тебе вообще тут много говорят. Ты что, на самом деле оказался великий?
Он отрицательно покачал головой.
– Что ты, Катя. Я довольно жалкий. Просто мысли иногда в голову приходят нестандартные.
У нее дрогнули ноздри, точно внезапным порывом сквозняка до нее донесло неприятный, но, к счастью, отдаленный запах. И вдруг спросила:
– А сколько ты теперь получаешь?
Он ответил. Она чуть качнула головой.
– Неплохо…
Он виновато улыбнулся и сказал:
– Мне больше предлагали. Но… Что с ними делать-то?
Ноздри ее дрогнули снова.
– А почему ты без Валентина? – спросил он.
– Он сказал, что на первый раз нам лучше поворковать вдвоем, – рассеянно и не сразу, словно задумавшись о чем-то ином, ответила она.
– А-а, – понимающе протянул Журанков.
Она нахмурилась.
– Он в последнее время сильно изменился, – сказала она. – И я не уверена, что в лучшую сторону. Будто в нем завод кончился или пропал стержень…
– Катя, – твердо сказал Журанков, – мне кажется, это неправильно, что ты его обсуждаешь со мной.
Он был готов к любой ее отповеди. Но она лишь добродушно рассмеялась. Подняла наконец руки и расстегнула верхнюю пуговицу шубы.
– Жарко, – пробормотала она словно бы про себя. – Ну почему? – сказала она уже Журанкову. – Мы, в конце концов, все не чужие друг другу люди…
Журанков ощутимо растерялся и не ответил. Она подождала немного, но, ничего не дождавшись, опять спросила как бы про себя:
– Почему же он мне не позвонил?
Сразу поняв, о чем речь, Журанков ответил:
– Он мне сказал, что звонил тебе, как только вернулся в общагу и понял, что ты его не дождалась. Но у тебя телефон был выключен.
– Странно, – сказала она. Сунулась в сумочку и, точно конфету из бонбоньерки, двумя пальчиками вынула изящную, серебристо сверкающую игрушку телефона. Мимолетно всмотрелась. – Действительно, – с удивлением проговорила она, отпустив телефон упасть обратно. – Зачем бы мне его выключать?
– Может, ты боялась, что я, раз ты прилетела, буду тебе названивать? – спросил Журанков.
Она улыбнулась.
– Костя, не сходи с ума, – сказала она так запросто и так душевно, будто они и не расставались никогда. – У тебя преувеличенное мнение о моем нежелании с тобой общаться. Не понимаю, откуда.
Она сделала еще шаг вперед. Он отступил еще на шаг.
– По-моему, я никогда не давала поводов к тому, чтобы ты так дичился. В конце концов, мы прожили вместе столько лет, и я тебя любила… Очень любила, – мягко и будто что-то обещая повторила она. – У нас сын… Когда мы с Вовкой по телефону разговаривали, он очень хорошо и уважительно о тебе отзывался.
Этого Журанков не ожидал; он был уверен, что сын к нему настроен скептически. Молодой и крепкий парень, полный сил и уверенности, просто не мог не относиться к нему более или менее пренебрежительно, для Журанкова это была аксиома. От ее слов он расцвел тихой, несмело счастливой улыбкой.
– Правда? – спросил он.
– Да-да. Правда. Мне, ей-ей, любопытно, как вы общаетесь… Он меня ждет, ты сказал? Хочешь, пойдем сейчас к нему вместе?
Он ушам своим поверить не мог. На его лице проступило нерешительное, недоверчивое изумление.
– Я был бы рад… – пробормотал он. Осекся. – Но я ж ему тут, наверное, и так надоел. А по тебе он соскучился, я знаю. Катя, – он просиял, – можно же ему позвонить! Давай его самого спросим?
В спину и в затылок ему дунул легкий порыв ветра – и по внезапно и разительно переменившемуся лицу Катерины Журанков понял, что сзади произошло нечто из ряда вон выходящее. Он резко обернулся. Дверь в кабинет была невозвратно распахнута настежь, а на пороге в позе пай-девочки, в позе душой и телом преданной и на все готовой ученицы стояла пунцовая Наташка, одетая лишь в небрежно накинутую и застегнутую на одну, самую нижнюю пуговицу рубаху Журанкова.
Эта древняя, светящаяся на локтях и лопатках рубаха, в которой Журанков еще в "Сапфир" ходил, висела на спинке стула перед рабочим столом. Встречая Наташку, Журанков переоделся из любимой в более приличную, поновее и поярче, а ту безбоязненно оставил дожидаться в потайной глубине квартиры, уверенный, что никто и никогда родных лохмотьев не увидит, ведь кабинет – место запретное, неприкосновенное, куда более священное, чем, скажем, какая-то спальня.
– Константин Михайлович, – срывающимся голосом спросила Наташка, – я вам сегодня еще понадоблюсь или можно одеваться?
Вид Наташки обнажен – точно шашка из ножон.
Этим присловьем в свое время окучивал юную Наташку ее первый; впрочем, вскоре выяснилось, что он вовсе не сам его придумал, а лишь подставил Наташкино имя в давний и чужой стишок. Но факт оставался фактом: точно шашка из ножон. Особенно теперь, когда угловатую голенастую девчонку, почти подростка, как следует наточили девять прошедших лет.
Несколько мгновений две женщины: элегантная, ухоженная, уже несколько оплывшая, но прекрасно одетая и с безупречным макияжем – и жгучая, точно молодая крапива, слепящая, как внезапный свет, молча смотрели одна на другую. Глаза в глаза. Потом Катерина хрипло сказала:
– Ах, вот что…
Рывком повернулась и, изо всех сил стараясь идти без позорной торопливости, прошагала вон. И даже не стала хлопать дверью. Много чести.
Журанков, превратившийся было в соляной столб, бессильно обмяк и опустился, свесив голову, в кресло.
– Наташенька, – мертвенно выговорил он, глядя в пол. – Что ж это вы…
– А что она вам голову морочит! – с болью крикнула Наташка.