У Степана от негодования просто в зобу дыхание сперло. Это японцы-то не воруют! Одна из самых мощных мафий в мире! Но хрен с ними, с японцами, – их проблемы! А мы! Мы!! И Корховой, нервно запинаясь и став опять бездарно косноязыким, поведал, что в родной деревне его родителей (до школы да в младших классах Корхового увозили туда к бабушке на целое лето, и он всей сутью своей успел неотторжимо впитать эту истинную – луговую, соломенную, яблочную – Русь) еще в семидесятых никто не запирал домов. Разве что снаружи на щепочку или палочку, когда уходили.
"Баушка, ты зачем в колечко хворостинку сунула?" – "Ну как же, Степушка… Ежели кто к нам придет – сразу увидит: никого нет дома…"
Хотя в то же время: "Степка, ну что ты все с книжкой да с книжкой? Ты мушшына или кто? Делать нечего – так по воду сходи!"
Но об этом – не здесь и не сейчас…
Бабцев усмехнулся своей кривой, превосходственной ухмылочкой.
"Да что у вас там взять-то было", – парировал он.
Хорош довод, да?
"А когда стало что взять?! – свирепея, заорал Корховой. – Кто взял? Иванов-Петров-Сидоров, что ли? Нет, дорогой! Гусинский-Березовский-Ходорковский! Так кто тут рабы? Кто зыркает, что плохо лежит?"
"Мужики! Эй, мужики! – уже откровенно встревожившись, спохватился Фомичев. – Кончайте! На кой ляд вам это надо? Хорошо ж было!"
Поздно.
Бабцев с ледяной удовлетворенной улыбкой откинулся на спинку своего стула.
"Ну, разумеется, – сыто констатировал он. – опять во всем евреи виноваты. Какая свежая мысль! Как она необходима для процветания Отчизны!"
"Валентин, ну хватит, правда! – взмолилась уже и Наташка. – Евреи хорошие, мы любим евреев. Я сама еврейка! – и она указательными пальцами растянула себе глаза чуть ли не к вискам, подчеркивая раскосость. – Все мы отчасти русские, но все мы немножко евреи. Будет вам, ребята!"
Да. Ну почему, стоит только заговорить о России и русских, икнуть не успеваешь, как, сам того не желая, говоришь уже о евреях? И то, с чего начался разговор, уже забыто, уже неважно все по-настоящему важное, будто нет в мире иных проблем, кроме как исчадия ада они или вечные жертвы? Да что в лоб, что по лбу!
Корховой всадил еще грамм полтораста, пытаясь взять себя в руки, и тут ему показалось, что у него появился довод – мирный, уважительный к собеседнику и, что немаловажно, даже где-то неотразимый.
"Послушайте, Валентин, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Всем понятно, что есть такой штамп. Типа если в кране нет воды… Он отвратителен. Но есть другой штамп. Что еврей – это просто-таки синоним несчастного страдальца, от веку без вины виноватого. Его все гнетут ни за что ни про что, просто потому, что он еврей. А спроси: а почему, собственно, их все всегда угнетали, может, отчасти и неспроста? Правильный ответ: потому что они несчастные евреи, народ с очень тяжелой исторической судьбой, ведь их всегда все угнетали. Это тоже штамп. Но есть еще много штампов столь же мерзких и неумных. Например, стоит кому-то заикнуться о тяжелой – тоже тяжелой! – судьбе русского народа, как в ответ слышишь: ну, никто вам не виноват, вы все это сами на свою задницу придумали! Чуть заикнись о тех, кто нам кровь пускал и головы морочил, сразу – ага, конечно, чтобы оправдать собственную глупость и подлость, всегда надо найти врага. Так ненавидеть одни штампы и так боготворить другие – разве это честно?"
Корховой и сам не ожидал от себя столь связной и вроде бы убедительной, и даже вроде бы сбалансированной, ни для кого не обидной речи. Он с облегчением и толикой гордости перевел дух.
Однако Бабцев в ответ лишь развел руками: ну, мол, случай клинический, медицина бессильна.
"Вот вам, господа, обыкновенный русский фашизм в натуральную величину", – сказал он.
Тут Корховой ему и врезал. Просто и молча перегнулся через столик – ни Фомичев, ни Наташка не успели его даже за локоть ухватить – и врезал по самодовольной морде. Даже не задумавшись ни на миг, еврей сам-то Бабцев или просто так гонево гонит. С грохотом Бабцев слетел со стула, стул полетел кверху ножками в одну сторону, Бабцев кверху ножками – в другую. Вокруг завизжали, с ужасом прыгая в стороны с пути катящегося на спине Бабцева, будто из лопнувшего радиатора отопления под давлением хлынул кипяток и надо от струи спасаться.
Что было потом, трудно сказать. Где-то на дне трехлитровой банки с мутной сверхтяжелой водой едва-едва колыхались при потряхивании блеклые, сморщенные лоскутки воспоминаний. Конечно, пока Бабцев вставал и размазывал кровь по лицу, Корховой залил еще порядка стакана, потому что ему сразу стало стыдно и тошно, но отменить случившегося уже было нельзя. Это как несчастный случай: мгновение назад все еще было хорошо, а мгновение спустя уже ничего не поправить.
И нужна только анестезия.
На том стакане кончались достоверные сведения.
Кажется, Наташка увела Бабцева – умывать. Во всяком случае, оба куда-то исчезли. Странно, что это не взял на себя Фомичев. Собственно, куда они ходили: в мужской туалет или в женский? Запоздалая ревность медлительно прожгла внутренности, заставив их судорожно сжаться – а им и так было несладко; и Корховой, по-прежнему не открывая глаз, застонал уже вслух и, постаравшись перевернуться на живот, обнял подушку.
Кажется, Фомичев отмазывал Степана от администратора кафе, совал какие-то деньги… Дальнейшее – молчание.
– Живой? – раздался осторожный голос откуда-то с заоблачных высот иного мира.
Несколько мгновений Корховой не отвечал, собираясь с силами.
Голос принадлежал Фомичеву.
– Ох… – сказал Корховой. Помолчал. – Ты нас спас, да?
– Угу, – ответил Фомичев. – Пива хочешь?
Корховой поразмыслил. Потом его передернуло. Наверное, так передернуло, что даже спина сказала Фомичеву все без слов.
– Это хорошо, – ответил Фомичев спине. – Все равно нет, бежать бы пришлось.
– А зачем спрашиваешь?
– А вдруг ты без пива помрешь?
Корховой неуверенно перевернулся на бок. Разлепил глаза. Спустил ноги с кровати. Сел.
– Ты меня что, довез?
– Я всех развез. Сначала потерпевшего, потом Наташку, потом тебя. А тут два фактора: во-первых, я не был уверен, что ты в силах от тачки до квартиры доползти сам, а во-вторых, у меня уже ни копья не осталось. А рыться тут по твоим карманам я не стал. Расплатился, отпустил мотор, допер тебя до верху – ты хоть просветлился на миг и номер квартиры смог вспомнить… Ну, вывалил тебя в кроватку, а сам на диване прикорнул. Я-то тоже не вполне свеж… Только что поднялся, воду хлебал, а тут слышу, стоны…
– Я бы с тобой пошел в разведку, – помолчав, хрипло проговорил Корховой. Он смотрел в пол – боялся поднять глаза. То ли потому, что робел приступа тошноты, то ли от стыда; он и сам не знал.
– А я бы с тобой – нет, – ответил Фомичев. – С тобой только на смерть ходить. Руссошахид хренов.
– Перед Наташкой совестно… – невпопад пробормотал Корховой.
– Ты на нее запал, что ли? – попросту спросил Фомичев.
– Ага.
– Ну-ну. Смотри, она дева серьезная.
– Я знаю. Я тоже, знаешь, не просто перепихнуться. Во всяком случае, такое у меня ощущение в последнее время.
– Ну-ну, – уважительно повторил Фомичев. – Тогда я тебя порадую. По-моему, она на тебя тоже. Во всяком случае, слегка.
– Почему ты так думаешь? – спросил Корховой после паузы. У него от недоверчивой радости даже дурнота слегка отступила.
– А ты не помнишь?
– Что?
– В машине?
– Побойся бога… Что я могу помнить?
– Да, действительно. Это я, можно сказать, глупость сморозил. Ну, вот тогда и томись в наказание. Не скажу ничего.
– Ленька!
– В связи с плохим поведением дитя нынче оставляется без сладкого.
Корховой только вздохнул. Поднялся. Прошлепал босыми пятками на кухню, огляделся. Обычно он избегал пить из-под крана – хрен их знает, чем они ее обеззараживают. Но сейчас все емкости были пусты – Ленька уже попасся тут. Зверье идет на водопой… Корховой открыл воду, подставил стакан под шипящую белесую струю, потом выпил залпом.