Кэндис открыла глаза, посмотрела на крышу машины, откуда свисала разодранная ткань обшивки. Потом повернула голову и спросила Гленна:
— Где мы?
Боже! Этот голос — медоточивый днем, был еще соблазнительнее, когда она только просыпалась.
— «Тойота» сломалась. — Он показал рукой через лобовое стекло.
Она села и выглянула наружу. Утреннее солнце своими лучами освещало пустыню, простиравшуюся до самого горизонта. По счастью, два валуна у дороги оказались достаточно укромным местом, чтобы хоть как-то заменить собой блага цивилизации. Когда Кэндис вернулась, Гленн передал ей бутылку воды и хлеб с сыром.
Она заметила темные круги у него под глазами. Спал ли он вообще? Потом увидела дневник, который он положил на колени. Он что-то нашел и, похоже, что-то очень нехорошее.
— В нем есть вещи, которые вызывают воспоминания, — сказал он, когда она устроилась на заднем сиденье, подобрав под себя ноги, и принялась жадно есть. — Вещи, забытые мною давным-давно. Или просто я заставил себя их забыть. Я думаю, — слова давались ему с трудом, — мои родители были членами тайного общества, которое называется «александрийцы».
Она перестала жевать.
— Тайное общество? Что-то вроде масонов или розенкрейцеров?
— Я помню, как мать рассказывала мне историю о Великой библиотеке в Александрии и о жрецах, которым удалось спастись из пожара в четвертом веке. В одиннадцатом столетии они были крестоносцами, называвшими себя рыцарями ордена Огня. Я считал, что это лишь сказка, но теперь думаю, что все было на самом деле. Мои родители принадлежали к этому обществу. — Он посмотрел на свое золотое кольцо с рубином. — Вот что оно означает. Членство в тайном обществе.
— А в чем цель этого общества?
— Не знаю. Мать написала в дневнике, что отец запретил ей рассказывать мне. Она должна была дождаться, пока мне исполнится восемнадцать. Но она умерла до моего дня рождения.
— Возможно, это как-то связано со Свечением?
Он удивленно посмотрел на нее. Свет, который он увидел, когда сорвался со скалы и думал, что погибнет. Было ли то видение чем-то из его памяти? Мог ли его напуганный разум заглянуть во времена детства и выдернуть оттуда спасительное воспоминание? Если его мать описывала ему Свечение, значит, это было как раз то, что он увидел, то, что он с тех пор пытался воссоздать на холсте.
— У общества есть цель. Это не просто сборище людей, оно должно что-то делать. Только я не знаю что. — Он покачал головой. Со временем ответы придут. — Но меня беспокоит вот эта часть.
Он решил рассказать все — чтобы Кэндис узнала, насколько опасна ситуация, в которую они попали, — в надежде, что после этого она вернется в Лос-Анджелес.
— «Фило пугает меня, — вслух прочитал Гленн. — Я ощущаю в нем растущую манию. Сандрин, похоже, ничего не замечает или решила не замечать. К чему это приведет? Есть вещи, которые, как я думаю, он совершил. Я боюсь говорить о них. Я не могу обратиться в полицию, ибо тогда им станет известно о нашем обществе. И я не могу сказать Джону, потому что мы никогда не говорим о Фило. Могу ли я пойти со своими страхами к остальным? Но кажется, все они боготворят Фило. Милдред Стиллвотер так влюблена в него, что готова пожертвовать жизнью, чтобы жить в его тени. Мне придется сохранить эти мысли в тайне. Я надеюсь, что Гленн вступит в орден и вместе мы сможем как-то помешать Фило, ибо теперь я убеждена, что Фило хочет использовать Свечение для своих злых целей».
Гленн замолчал. Если одержимость Фило проявлялась еще тогда, то какого размаха она достигла теперь?
— Я изучил биографию Фило. Его родители погибли на пожаре при невыясненных обстоятельствах. Потом ходили разные слухи, но никаких доказательств не было.
— Они думают, что это Фило устроил пожар? Сжег своих родителей? — Кэндис поежилась. — Но если он собирается устроить массовое уничтожение, зачем ему нужны таблички Баскова? — И снова ее посетила сумасшедшая мысль о том, что Звезда Вавилона была не древним предметом, а новым высокотехнологичным оружием невероятной мощи. — Что говорится насчет упоминания о Нострадамусе в письме вашего отца? Вы смогли отыскать то четверостишие?
Он покачал головой.
— Во всех попадавшихся мне источниках говорится, что в веке седьмом всегда было сорок две строфы.
— Может, ваш отец ошибся номером главы?
— Я уже думал об этом. Но в других девяти главах четверостишия под номером восемьдесят три содержат полную бессмыслицу. Нострадамус — это тупик.