Ах, Мохим, самоотверженная благородная Мохим! Правду молвят: не та мать, что родила, а та, что вырастила, воспитать сумела. Бабур подумал и о том, как много значат дети в жизни человека, чей возраст, как сейчас у него, перевалил за сорок. Дети, преданные отцу, — нет блага выше!.. Попять — это заслуга Мохим, это доказательство неугасимой любви ее самой к нему, к Бабуру, несмотря на то, что он виноват перед нею. Из-за Гульрух, из-за Дильдор виноват.
Бабур порывисто встал с курпачи, сделал шаг к Мохим-бегим, обнял ее крепко и нежно, так же нежно и крепко поцеловал в глаза:
— Мохим, какое это счастье — что вы есть у меня! Пусть я шах, но для вас я раб! Повелевайте мной — все, что хотите, я сделаю!
Мохим смутилась, прошептала: «Гульбадан! Гульбадан смотрит!»…
Ах, Гульбадан! Бабур громко хлопнул в ладоши: эй, слуга, подарим-ка крошке Гульбадан-бегим двух индийских попугаев!
Радужно блестящие попугаи в изящных клетках приковали к себе внимание девочки. О, попугаи умели говорить! Один из них резкой скороговоркой произнес: «Ассалом, бегим». Гульбадан пришла в восторг и закричала в ответ:
— Алейкум-вассалом!
И шах с шахиней, и слуги, и Робия — все засмеялись. А Гульбадан еще раз поцеловала отца в щеку.
Потом Бабур и Мохим-бегим остались одни. Когда стихли шаги ушедших на лестнице, они покинули айван и пошли во внутренние комнаты.
В одной из них — самой большой, пышно обставленной — возвышалось «шахское место», застеленное дорогими иранскими коврами и золотошвейными одеялами. Обняв Мохим за талию, Бабур медленно пересекал комнату, тихо, возбужденно говоря жене:
— У вас талия все еще такая же, какой была в начале нашей совместной жизни, Мохимджан!
— Если это так, то потому лишь, что вы у меня остались подобным двадцатилетнему джигиту.
И оба бросили жаркий взгляд на дверь в соседнюю комнату. Там прошлой ночью… они обнимали друг друга… их сжигало пламя… их тела то сливались, то в трепетной истоме отделялись одно от другого, чтобы потом опять превратиться в одно горящее счастьем существо. Они забыли обо всем на свете, кроме любви. «Единственный мой, от кончиков волос до кончиков ногтей — мой, мой, только мой! Никому не отдам!» — так шептала Мохим ночью ему. И тогда, ночью, он в первый раз сказал то, что повторил снова, недавно: я — шах Бабур, но перед ней — раб! Ее раб…
Мохим — молодой, совсем не тридцатисемилетней женщины задор в глазах! — спросила:
— Значит, вы сделаете все, о чем я сейчас… попрошу?
Что она может попросить? Новый загородный сад разбпгь или дать деньги на какую-нибудь дорогую покупку?
Бабур ответил с готовностью:
— Да, все, что в моих силах!
Мохим чуть помедлила.
— Я очень прошу вас, повелитель мой, — голос ее потерял всякий задор, — верните нашего Хумаюна в Кабул.
Стал серьезным и Бабур:
— Как вернуть? Совсем?
— Ведь он уже два года охраняет северные границы. Наверное, можно заменить его?
— Кем? — Бабур понял, что разговор предстоит серьезный, любовный пыл в нем погас.
— Хотя бы мирзу Камрона пошлите. Ему шестнадцать лет, Гульрух-бегим гордится им, уверяет всех, что сын у нее стал настоящим джигитом.
Лицо Бабура помрачнело: он болезненно переносил нелады между женами. Гульрух доходила до прямой враждебности к Мохим и Дильдор, натравливала на них своих детей. Опасно это было для будущего, особенно если иметь в виду его, Бабура, планы, касающиеся этого будущего…
— Мохим, не обращайте внимания на слова Гульрух-бегим. Мирза Камрон не справится с этой важной задачей. Большое дело я могу доверить только Хумаюну, наследнику престола.
— Но Гульрух-бегим счастлива: оба ее сына живут при ней в Кабуле. А я целый год не видела Хумаюна. И так далеко он от меня — две недели пути на коне. Рядом же с ним — кровожадные шейбанидовичи. Могут напасть в любой час. Я все время в тревоге, поймите.
— Напрасно, бегим, напрасно тревожитесь. Я уже говорил вам — с Хумаюном три тысячи отборных воинов. Да и шейбанидовичи сейчас заняты внутренними своими распрями, с нами они установили мирные отношения… Но если вы очень соскучились по сыну… через две-три недели повидаетесь с ним.
— Где? — встрепенулась Мохим. — В Кабуле?
— Нет, в Адинапуре.
Адинапур — это на юге государства, близко к Индии. Мохим слышала, что Бабур стягивает туда все свое войско. Видно, и Хумаюну удобнее, минуя Кабул, привести свои три тысячи прямо в Адинапур.
— Вы и Хумаюна поведете в Индию?
Готовящийся поход Бабур хотел бы сохранить в тайне. Невольно озираясь вокруг, прислушался… Никого… Но скольким людям уже известен его замысел, новая большая игра, которую он, неугомонный, затевает… Он отказался от надежд на Мавераннахр, ищет свое будущее на юге. Долгие десять лет засылал одного за другим лазутчиков своих в пределы султаната, они установили связи с его доброжелателями. Их оказалось немало: в Кабул шесть раз приезжали из Индии посланцы правителей-мусульман и раджей-индуистов. Большинство из них недовольны делийским султаном Ибрагимом. Он, говорят, разорил народ, раздробил страну, богатства Индии лежат в его личной казне втуне, благоустройство ее — в небрежении. Страшные междоусобицы истерзали великую страну. Нужна сила, нужно имя, вокруг которого объединилась бы страна. «Это имя — вы, Захириддин Бабур!» Так говорят посланцы…
— Мохим! Я пойду туда не за добычей, поверьте, я хочу создать могучее государство. Это мечта всей моей жизни, вы знаете. Я хочу, чтоб наука и искусство, пришедшие в упадок в Мавераннахре и Хорасане, снова воспряли… в моем государстве в Индии. Правитель Пенджаба Давлат-хан послал ко мне своего сына Дилавар-хана. Был посланец от индийского раджи Рано Санграма Сингха. Мы заключили соглашение о совместном походе против Ибрагима Лоди.
Бабур говорил уже не как муж и отец — как политик и властелин. Мохим-бегим невольно обратилась к нему с обычным титулом:
— Мой хазрат, искусство и война — между ними пропасть.
— Мы перепрыгнем через эту пропасть!
— Но сколько вдовьих и сиротских слез прольются в эту пропасть? Как я поняла, поход этот станет завоевательным — («Как у Шейбани», — чуть было не сорвалось с языка Мохим, но она вовремя удержалась). — Тысячи матерей и жен той страны, разве они простят вам смерть своих сыновей и мужей?
— А разве сыновья и мужья этих матерей и жен не гибнут сейчас десятками тысяч в постоянных междоусобицах? Ибрагим Лоди каждый год воюет с правителем Пенджаба, а сей правитель разоряет своего родственника Аглам-хана. Султан Алавиддин ненавидит соседей-раджей, а те — его, к тому же и своих не щадят… Страна пришла в упадок, худший, чем в Мавераннахре. — Видя, что Мохим-бегим остается равнодушной к этому доводу, Бабур заговорил о другом — Многие бегут оттуда, ищут спасения у нас, у нас, понимаете? Вы знаете, что среди моих эмиров уже пять лет служит беглец из Дели Хиндубек, знаете, не правда ли? Так послушайте его, бегим. Он постоянно говорит, что его народ жаждет избавиться от раздробленности и междоусобиц. Вместо Ибрагима Лоди они хотят иметь просвещенного шаха, способного объединить страну, поднять ее величие, оживить науку и искусство…
— Если бы такой правитель был из той страны, скорее бы затянулись раны, нанесенные его мечом, и скорей ему простили бы кровопролития — согласна, — неизбежные. Но коли раны наносит меч завоевателя, пусть даже просвещенного, но из чужой страны… веками такие раны не заживают, веками их не прощают. Разве не так, мой хазрат?
Эти слова ударили по больному месту. Об этом противоречии думал он ночами, споря с самим собой, решаться или не решаться ему на поход в Индию.
Бабур резко поднялся с курпачи.
— Мало ли незаживающих ран нанес меч судьбы нам?! — раздраженно сказал он. Опять ему захотелось выпить вина: — Я еще на айване велел принести вина, почему не приносят?!