Диссертацию написал я сам. Я три года работал, как негр на плантации. Но работал я над гипотезой шефа, над его идеей. Три года назад он бросил мне одну из своих бесчисленных идей. Это его работа – забрасывать идеи.
Пользуясь спортивной терминологией, можно сказать, что шеф у нас в институте играет центра. Он распасовывает нам свои идеи, а мы подхватываем их и тащим к воротам. Это нормально, везде, в общем-то, делают так же. Но эта тетрадка – это мой личный мяч. Я сам пронес его через все поле и вот сейчас остановился и не знаю: бить или не бить?
Шеф быстро переворачивает страницы, а я волнуюсь и смотрю на его тупоносые башмаки и хорошо отглаженные серые брюки из-под белого халата. У шефа худые руки и лицо, но вообще-то он грузного сложения. Шеф – человек потрясающе интересной судьбы. Те, кто не знает этого, видят в нем обычную фигуру: профессор как профессор. Но я вхож к нему в дом и видел фотоальбомы.
Серию странных юношей, с чубом из-под папахи и с хулиганским изгибом губ; выпученные глаза георгиевского кавалера; лихой и леденящий прищур из-под козырька, а нога на подножке броневика; широкогрудый, весь в патронных лентах; и еще один, в странной широкополой шляпе, видимо, захваченной в театре, – и все это наш шеф. Когда я смотрю на теперешнего шефа, мне кажется, что все эти люди: драгун, революционер, красный партизан, голодный рабфаковец – разбежались и бросились в одну кучу с целью слепить из своих тел монумент таким, каков он есть сейчас: грузный, огромный, беловолосый и спокойный, в хорошо отглаженных серых брюках.
– Поздравляю, Витя! Неплохо вы развернули свою мысль.
– Вы одобряете?
– Да. Но не волнуйтесь, я эту тетрадь не читал, поняли? И в глаза ее не видел и не заходил к вам.
– Я не понимаю.
– Не притворяйтесь. Прекрасно понимаете, что эта работа опровергает вашу диссертацию.
– Это я понимаю, но что же делать?
– Да делайте то, что начали. Я вижу, систему вы уже собрали. Ставьте опыт, но никому не говорите о результатах. Обнародуете их после защиты.
– Андрей Иванович!
– Не надо пафоса, Витя. Не люблю я таких восклицаний, как в пьесах.
– Я тоже не люблю, но… Как я смогу защищать диссертацию, если узнаю сегодня, что выводы не правильные? Наше дело… я говорю о деле, которым мы занимаемся…
– Вы думаете, выводы вашей диссертации будут сразу использоваться в нашем деле? Пройдет много времени, пока их начнут внедрять и тысячу раз еще проверят. А вы месяца через два после защиты опубликуете вот это, – он щелкает пальцем по синей тетрадке, – и все заговорят: мыслящий кандидат наук, многообещающий, мужественный, аналитический…
– Курс цинизма я проходил не у вас, – говорю я мрачно.
– Все дело в том, Витя, что вы гораздо больше многих других достойны называться кандидатом наук. Сколько вам можно еще тянуть? – сердито говорит шеф и направляется к двери.
– Андрей Иванович! – останавливаю я его. – Вы бы как на моем месте поступили? Вы бы зажали свою мысль, пошли бы против истинных интересов нашего дела ради какого-то фетиша? С минуту шеф смотрит на меня молча.
– Друг мой Витя, не говори красиво, – произносит он потом и с саркастической миной исчезает.
Шеф ненавидит громкие слова и очень тонко чувствует фальшь, но сейчас он сам сфальшивил и поэтому злится. В самом деле, мы с ним сыграли какой-то скетч из сборника одноактных пьес для клубной сцены. Он играл роль старшего и умудренного друга, а я – молодого поборника научной правды. С первых же слов мы оба поняли, что играем дурацкие роли, но в этой игре мы искали нужный тон и, может быть, нашли бы его, если бы не мой последний вопрос. С него так и закапала патока. По ходу пьесы шеф должен был бы подойти, положить мне руки на плечи, этак по-нашему встряхнуть и сказать: «Я в тебе не ошибся».
Сейчас я поставлю этот чертов опыт. Плевать я хотел на сарказм шефа и на все фетиши на свете. С этого дня я совершенно самостоятелен в своих поступках. Я вам не прибор какой-нибудь.
Фетиш! Этот фетиш даст мне кандидатское звание, уверенность в себе и лишних пятьсот рублей в месяц. Сколько еще можно тянуть? Через два года мне будет тридцать. Это возраст активных действий. После тридцати о человеке уже могут сказать – неудачник. Тридцатилетние мужчины – главная сила земли, они действуют во всем мире, осваивают Антарктиду и верхние слои атмосферы, добиваются лучших результатов во всем, женщины очень любят тридцатилетних, современные физики к тридцати годам становятся гениями. Нужно спешить, чтобы к тридцати годам не остаться за бортом. Тридцатилетние… Разными делами занимаются они в мире. И наряду со знаменитостями существуют невидимки, которые не могут рассказать о своем деле даже жене. Мы (я имею в виду ученых нашей области) тоже невидимки. Врач, казалось бы, самая скромная, будничная профессия. Но врач космический – это уже что-то. А рассказать никому нельзя. Мое имя до поры, до времени не будет бить в глаза с газетных полос, но о нашем деле, когда мы добьемся того, ради чего работаем, закричат все радиостанции мира. Когда я слышу это «бип-бип-бип», у меня дыхание останавливается. Я представляю себе тот момент, когда ОТТУДА вместо этих сигналов раздастся человеческий голос. Это будет голос моего сверстника.
Главное – это то, о чем я никогда не думаю, это то, что я иногда чувствую, когда лежу на подоконнике и смотрю на кусочек неба, похожий на железнодорожный билет, пробитый звездным компостером. Я встаю, иду к камере и делаю то, что нужно для ее подключения к системе. Эх, Димка, бродяга, привести бы тебя сюда! Как ты смеешь презирать мою жизнь? Как ты смеешь говорить, что я всю жизнь жил по чужой указке? Был бы ты постарше, я бы ударил тебя тогда. Трепач! Все вы трепачи!
Итак, для постановки опыта все готово. Шурочка будет потрясена, когда узнает, что защита откладывается на неопределенное время.
Я устал от этих бесплодных раздумий. Хожу по лаборатории, руки в карманах. Выглядываю в коридор: нет ли там Илюшки или моего друга Бориса?
Никого нет. Снова подхожу к камере и вынимаю монетку. Орел или решка? Так делает всегда эта гоп-компания. Подбросят монетку один или три раза – и порядок. Голову себе особенно не ломают. Орел – ставлю опыт! Решка – нет!
Честно говоря, я немного умею крутить так, чтобы получалось то, что нужно.
– Витька, что ты делаешь? – изумленно восклицает за моей спиной Борис.
Он стоит в дверях и с тревогой смотрит на меня. Монетка падает на пол и укатывается под холодильник.
– Пойдем покурим? – говорит Борис участливо.
– Не мешай работать! – ору я. – Что это за манера входить без стука?
Выталкиваю его в коридор, плотно закрываю дверь, подхожу к камере и соединяю ее с системой. Пусть теперь все это щелкает, мерцает, качается и гудит.
Что это здесь – кухня алхимика или бутафория марсианского завода?
Надоедает в конце концов глазеть на непонятные вещи. Пойду искать Илюшку.
Полтора часа с ним можно говорить о богатырской команде «Адмиралтеец».
– Виктор, ваш брат просит вас к телефону! – кричат мне снизу.
Я спускаюсь и беру трубку.
ДИМКА. Витя, мы уже на вокзале.
Я. Попутный вам в…
ДИМКА. Мы едем в Таллин.
Я. Почему в Таллин? Вы же собирались в Ригу.
ДИМКА. Говорят, в Таллине интереснее. Масса старых башен… А климатические условия одинаковые.
Я. Понятно. Ну, пока. Привет всем аргонавтам. Вчера мы долго разговаривали с Димкой, чуть не подрались, но все-таки договорились писать друг другу до востребования. А ночью он пришел ко мне, сел на кровать и попросил сигаретку.