— Мы уже читали, — напомнил Глеб.
— Купи местную. Нужно быть патриотом своего города.
Глеб вернулся с газетой, и «эмка» запылила но площади, вскоре свернув на узкую, прямую как стрела улицу с едва заметным подъемом.
— Кабардинская, — с явным удовольствием пояснил Зимоглядов. — Главная улица. Самое прекрасное время здесь — раннее летнее утро. С гор струится прохлада, пахнет белой акацией, тишина, как на даче, лишь шуршит метла дворника.
— После Москвы мне все города кажутся сонными лилипутиками, — не вняв умиленным восторгам отца, сказал Глеб. — Провинция, даже прекрасная, не перестает быть провинцией.
— Города напоминают людей, — думая о чем-то своем, продолжал Зимоглядов. Это бесило Глеба: выходило так, что его мнение игнорируется. — Судьбы городов так же не схожи между собой, как и судьбы людей. Через одни то и дело катится колесница войны, другие умудряются отсидеться в сторонке, да еще и так, что греют спинку на солнышке. Дай-ка газету. Впрочем, не надо, вот уже и гостиница.
— Хижина дяди Тома, — буркнул Глеб, когда они вошли в гостиницу. — Одно утешение: разумная кратковременность нашего пребывания…
Тесный номер с окном во двор, откуда тянуло острым запахом пригоревшей баранины, подействовал на Глеба и вовсе удручающе. Он плюхнулся на заскрипевший стул и устало, будто от вокзала до гостиницы они шли пешком, вытянул ноги, загородив проход к двери.
— Карась-идеалист, — фыркнул он, и Зимоглядов поморщился: он не любил, когда сын переходил границы дозволенного даже в шутках. — Оптимист-самоучка.
— Грядет, грядет, Глебушка, времячко, в Париж с тобой прикатим, в Берлин, в Филадельфию, — потрепал пышную шевелюру Глеба Зимоглядов. — А что ты думал? Скоро и наша очередь. Грядет, грядет час!
— Жди, когда рак свистнет! — с досадой воскликнул Глеб.
— А ты взгляни-ка на газетку, приникни к ней, может, и обнадежишься.
— Чем? Как идет уборка кукурузы на твоих благословенных предгорьях? И потом, терпеть не могу, отче, когда ты, чистопородный российский дворянин, этаким мужичишкой прикидываешься, — проворчал Глеб и зашелестел газетой. — Вот так, «обнадежишься», — злорадно передразнил он. — Хочешь послушать?
— Что там? — В голосе Зимоглядова послышался испуг.
— А ничего особенного, отче, — с искусственно разыгрываемым равнодушием ответил Глеб. — Чего ж тут особенного: «Оперативная сводка Генштаба РККА». — И Глеб умолк, с дразнящим вызовом выставив к отцу остроносое нагловатое лицо.
— Ты не томи, не томи, Глебушка! — воскликнул Зимоглядов. Он попытался выхватить из рук сына газету, но тот цепко держал ее короткими пальцами, и Зимоглядов лишь оторвал часть газетной страницы. — Эх ты! — укоризненно проговорил он. — Нет у тебя к отцу уважения.
— А ты не строй из себя мирового политика, — отрезал Глеб. — Ты способен только ждать, ты лучшие годы своей жизни провел в ожидании. Прозябал и ждал. Унижался, ползал, притворялся и — ждал! И сейчас на терпение уповаешь, ожиданием сыт! У него поместье забрали, в вонючий коммунальный клоповник впихнули, золото из его кармана в Госбанк пересыпали, а он — ждет! Тоже мне терпелюбец! Дотерпишься! А я не хочу ждать! Я сегодня жить хочу, сейчас, в это мгновенье, а не тогда, когда из меня нечто евнухообразное получится. И пошел ты к дьяволу со своим библейским раем через миллион лет. Ихтиозавры в нем будут блаженствовать, ихтиозавры новой конструкции!
Глеб в гневе отшвырнул газету. Зимоглядов спокойно поднял ее, жадно впился глазами в первую страницу. Под заголовком, который уже прочитал Глеб, было напечатано, что войска РККА перешли границу по всей линии от Западной Двины до Днестра.
В радостном, ошалелом порыве Зимоглядов обхватил Глеба и, не обращая внимания на то, что сын отбивается от него, зашептал ему в ухо горячие, скачущие слова:
— Ждать-то, Глебушка, совсем немного осталось! Совсем ничего! Теперь-то уж схлестнемся, теперь-то он вцепится нам в горло. Ох как вцепится! Он вон как, одно государство за другим валит. А на наше пространство российское две-три недельки накинуть можно, больше и накидывать-то не смей, не потребуется!
Глеб вырвался из его объятий, поднял газету, медленно прочитал сводку, вскинул на отца бесцветные — в мать — глаза:
— Шизофреник ты, что ли? Граница у нас где будет? Немцам теперь до Москвы и не дотянуться — руки короче станут!
— Экий ты, стригунок! Копытками бьешь, а толку — пыль столбом, и никаких последствий, — укоризненно пропел Зимоглядов. — Да разве для них сто верст — преграда? Главное-то в чем состоит? — Он снова перешел на шепот. — Главное, чтобы мы встретились, сошлись морда к морде, понимаешь? «Здорово, друзья!» «Гутен морген, майн фройнд». А только один — большевик, а второй — фашист. На лицах — улыбка, а в душах — ненависть. Тут, Глебушка, ненависть с ненавистью схлестнутся! И одна из них пожаром всполыхнет, вторая пеплом изойдет. А какую ненависть какая судьба постигнет — и гадать недосуг. Тут астрологи не потребуются. Сила верх одержит, Глебушка, сила! Та, что Европу ныне на поводочке, как дрессированную собачку, водит…