Буграев, направляясь к переулку, подумал: вот и старый друг Егор, как Митя, тоже не стал расспрашивать его, зачем понадобилась вся эта музыка с велосипедом. Он давно и хорошо уяснил себе: коли Буграеву что-нибудь надо – это недаром.
Между тем сам Буграев не сумел бы сейчас связно объяснить – зачем именно. Просто долгий-долгий опыт, который называют интуицией, подсказывал ему: на всякий случай. Лучше сделать это, чем не сделать. А вот зачем – это может выясниться и через минуту, и через неделю, и, возможно, через год…
– В школу ходишь или еще нет? – спросил он Митю.
– Нет. Мне только форму купили.
– Значит, первого сентября пойдешь?
– Да.
– Ну вот, со временем и узнаешь, что каждая одна сторона треугольника – любая, заметь! – меньше суммы двух других сторон. Ясно?
Митя по-своему забавно помотал головой; у него это получалось не только забавно, но и трогательно.
Кузьма Николаевич засмеялся, протянул руку, взъерошил Митины волосы. А у самого где-то в глубине мозга все время пульсировала мысль: зачем ночному велосипедисту понадобилось удлинять себе путь? Ехал он по тракту, потом свернул на Октябрьскую, далее вывернул в переулок, чтобы снова выехать на тракт.
Если бы он где-нибудь останавливался, к кому-то заезжал, хотя бы просто, стоял и раздумывал у того же перекрестка – тогда все понятно, тогда объяснимо. Но он именно мчался – всюду след ровный, непрерывный. И это – темной ночью!
В чем же тут смысл?
Как только выехали из переулка на тракт, взгляду открылась громадная, но мелкая лужа с островками кочек и болотной растительности. За ней, в чистом поле, виднелась трансформаторная будка из кирпича, за будкой шагали вдаль столбы в виде буквы А – считается, что такие хорошо противостоят здешним разбойным ветрам, хотя валит и их. Тракт, выбегая из села, постепенно заворачивал и подравнивался к линии электропередачи, дальше – уже до самого райцентра – они шли параллельно.
На тракте Кузьма Николаевич повернул влево, проехал мимо лужи и затормозил. Тут начинался взгорок с каменистыми обнажениями бурого цвета, у подножия его стоял магазин. Взгорок был невелик; метрах, примерно, в пятидесяти опять начинался ряд домов, из них первым был дом Замиловых.
У магазина собралось, по всему видать, полсела. Если бы и оставались какие-нибудь следы после ночных гостей, теперь они были бы совершенно затоптаны.
Выбравшись из машины, Кузьма Николаевич направился к крыльцу позади дома, где и увидел продавца Татьяну Ишечкину.
– Ну, здравствуй, Татьяна.
– Здравствуйте, Кузьма Николаич, – жалобно проговорила она и вроде бы собралась плакать.
Буграев пригласил в понятые двух старичков, живших тут, неподалеку, и вновь обратился к продавцу:
– Давай веди да рассказывай.
Ишечкиной было лет сорок с хвостиком. Ее высоко взбитые светлые волосы прикрывал газовый платок с какими-то очень уж замысловатыми черно-сине-зелеными разводами, напоминающими листья фантастической пальмы. Она красила ресницы, на веки накладывала тени, на скулы румяна, а так как недавно плакала, то на лице ее образовались странные пятна, которые в некотором роде соответствовали разводам платка.
– Прихожу я без десяти восемь, значит, – начала рассказывать Ишечкина, – подымаюсь на крыльцо, достаю из сумки ключи и открываю поначалу навесной замок…
Открыв навесной, она сунула ключ в отверстие внутреннего и увидела: печатка из мастики с поперечной суровой ниткой аккуратно разрезана по зазору между дверью и косяком. Разрез тонкий, чуть заметный, сделан, как видно, лезвием безопасной бритвы. Конечно, она тут же насторожилась. Но поскольку сирена сигнализации ночью не выла, а замки были целы и открылись нормально, Ишечкина решила: либо нахулиганили мальчишки вчера вечером, либо кто-то и впрямь предпринял попытку открыть магазин, но его затея окончилась неудачей. Разумеется, в любом случае она должна была известить об этом Буграева, что и собиралась сделать по телефону тотчас же.
Зайдя в магазин, с облегчением перевела дух: все на месте, ничего не тронуто, даже крышка прилавка не откинута. Откинув ее, Татьяна прошла на рабочую половину, толкнулась в подсобку – помещение, служившее складом и одновременно вроде как раздевалкой и кабинетом; здесь в углу стояли письменный стол, мягкий стул и небольшой сейф на табурете.
И тут все было в порядке, хотя, правда, возникло вдруг чувство, будто что-то не так. Принялась озираться: да нет же, все так, все мешки, коробки, ящики на месте, стоят в том же порядке, как и вчера стояли, ничего не изменилось, это она сама перепуганная. Но чем перепуганная? Только разрезанной печаткой? Так ведь войдя сюда, она почти успокоилась. Нет, тут что-то еще!.. Надо позвонить участковому.
Она потянулась к телефону и наконец-то увидела: провод от аппарата не тянулся к круглой пластмассовой коробочке на стене, а был вырван из нее и завалился за стол: вот почему она его и не замечала.
Но даже и после этого она еще не хотела верить в худшее; она еще пыталась вспомнить, не сама ли вчера нечаянно оборвала провод, не сдвинула ли резко аппарат на столе, не сам ли он отцепился – может, на честном слове держался.
Трясущимися руками достала из сумочки ключ от сейфа, вставила в скважину, открыла дверцу – пусто!
Недельной выручки, за которой именно сегодня должен был приехать инкассатор, как не бывало!
Послав Митю за участковым, она закрылась и теперь уже с предельным вниманием осмотрела торговый зал. Да, все было на месте, недоставало пустячка – авоськи.
В этом месте один из старичков-понятых не выдержал и переспросил:
– Чего, чего не было? Извиняй, Татьяна, не понял.
– Авоськи, Петр Никодимыч. Сетка такая… – в самое ухо прокричала ему Ишечкина.
– Да ты чего орешь, как в лесу? – подскочил старичок. – Я ж не сказал «не слышу», я говорю: «не понял».
– Да ведь и верно пустяк, мелочь, – заметил Кузьма Николаевич. – Как это ты внимание-то обратила?
А Татьяна только потому и обратила, что вчера последняя покупательница долго выбирала авоську из трех оставшихся. Оставались коричневая, желтая и синяя. Покупательница выбрала наконец синюю, а желтую и коричневую Татьяна повесила на гвоздик позади своего рабочего места – против весов, стоящих на прилавке. Причем, желтую сверху, но коричневая тем не менее была видна. Теперь висела только желтая.