Спит не спит Сардион… Всплескивает серебристые волны белая водяница, сверкает в се руке золотой гребень. Все расчесывает и расчесывает волосы. Вот встала над водой, загляделась на свое отражение и вскрикнула от восторга — так поправилась самой себе, и рассыпалась на волны, разошлась рябью по поверхности.
Сардион приподнял голову — лунный луч перебрался уже на другой мешок.
Он встал, вышел — тихо, на цыпочках. Пустился к лесу. Вот и лес, вой светло проглядывает за деревьями река — золотыми гребешками рассыпалась по пей лупа. Вот-вот окликнет его водяница, услышит се зов:
— Сардион!
Вправду слышится?
— Сардион!
Нет, это голос в нем самом, в его сердце зов…
Река удаляется, и дорога опять извивается лесом.
— Сардион!
Чудится?
Верно, сама покажется сейчас. Вон там белеет что-то. Наверняка опа. Да, она. Не похожа, но это она. Подойдет ближе и увидит — она.
Подошел. Нет, не она…
А может, вон там она у поваленного бука? Может, там окажется? Выйдет из-за дерева и окликнет:
— Сардион!
Да, зовет же! Точно слышал голос… Ее не видно, правда, но голос он слышал…
Вот и бук. Подошел, совсем близко подошел и стал, попятился. А что, если не окажется ее там?
Как это не окажется?! Там опа, там, вот подойдет он и убедится: там она!
А вдруг нет ее за буком?
— Сардион!
Зовет же…
Зовет… Ну подойди тогда. Не было б ее там, не звала б…
Приблизился на цыпочках к буку, заглянул за него. С другой стороны обошел — все равно нет. А может, там она, где арбе путь загородила. Бегом, Сардион!
Нет, и там ее нет…
Ну скорее тогда к реке, к тому дереву, где… Туда, где осталась примятой трава…
Нет, нигде ее не видно…
И на реке одни золотые завитки-гребешки… Ничего больше…
Наступило утро.
Вечер.
Снова утро.
А может, она последует за быками и арбой? Снова кукуруза и мешок. Так ведь смолотое еще не тронуто… Все равно отвезет на мельницу. Вино в кувшинчике. Свежий сыр, завернутый в тыквенный лист, мчади, выпеченный в каштановых листьях…
Снова мельница. У очага рассказы про виденное и слышанное, про лес и про реку.
И сон. Спишь и не спишь. Пробирает дрожь, зябко ежишься.
И снова всплескивает воду дивная водяница и расчесывает волосы.
Дорога и арба…
Зовет его?
Зовет…
Кажется, мелькнула за деревьями.
Да, мелькнула.
Ну-ка, подойди, если вправду она!
Нет, не она…
— Сардион!
А почему не шарахаются быки? Привыкли, окаянные, не боятся ее больше!
— Сардион!
Никого нет.
Не останавливаются быки.
Да остановитесь же, пропади вы пропадом!
Идут и идут себе…
И снова вихрем кружится лес, проносятся деревья, луна.
У реки все еще примята трава, и все еще не высохла опавшая листва, река полна золотых гребешков, а белой водяницы нет и нет.
Наступило утро.
Вечер.
Снова утро и снова вечер…
Облетели листья — лес по колено в листве, и луна теперь заглядывает в каждый уголок, а белой девушки все нет нигде.
Проносится ветер, доносит иг, — за каждого дерева:
— Сардион, Сардо, Сардион!
И никого по видно.
Луна убывает, на реке не видно уже гребешков, а водяницы и подавно нет и нет, и снова прибавляет луна…
Сеется снег. Белый, как белая девушка-каджи.
На всем белый ее покров.
— Сардион, Сардо, Сардион!
Кличут белые деревья и кусты. Поваленный бук весь в ее белом одеянии.
Никого не видно.
Наступает утро.
И снова вечер.
И скова покрываются деревья листьями — упругими, зелеными. Они растут, растут, а потом желтизна опять одолевает зелень. Опадают, все еще свежие, мягкие. Луна запускает лучи в поредевшую листву, устилает лес пестрым сказочным ковром. Река полна золотых осколков и блестков.
…И опять вдет снег, белый, как покров водяницы.
Наступает утро.
Вечер…
— Что это с Сардионом, а?
— Да молви же слово, Сардиек!
— Сардион, что ты вес ищешь да ищешь на дороге к мельнице?
— Может, жемчуг обронил в реку?
— Совсем одичал, злосчастный!
— Очнись, Сардион, подумай о себе, пора бы семьей обзавестись!
— Что, он одиноким хочет состариться, грешный?
— Одногодки его давно все переженились.
— На много ли старше был его мямля-сосед, когда жену-красавицу в дом ввел! Одно время думали, бесплодная она, а теперь вой и дитя есть и… Правда, больше одного не родила, ну и что с того, и одно дитя — дитя…
— Эх, Сардион, неужто так и не скажешь, что тебя точит?
И снова ночь.
И снова утро.
На мельнице сказывали — худо с Сардионом…
— А что с ним, горемыкой?
— В каджи влюбился, оказывается… Окаянная водяница приворожила.
— Тьфу ты, леший, не к слову будь помянут!
— Эх, пропал человек, чего тут говорить!
— Ясное дело, пропал.
— Что он порченый, слова нет! Может, оговорка от порчи поможет или святой водицей окропить его?
— Нет, эту хворь ничем не сведешь, ничего ему не поможет! Смеешься — в каджи влюбиться!
— Так уж ничего и не поможет?!
— Да ему теперь хоть сказочную красавицу подай, пугалом покажется.
— Э-у-у!..
Вечер.
И снова утро.
Решили вырубить лес — под чай.
Сардион с ружьем встал поперек дороги — кровь грозился пролить.
Лес все же вырубили и развели необозримые чанные плантации.
Обозлился Сардион на деревню, замкнулся в своей усадебке и отгородился от мира — обсадил двор деревьями и пустил между ними колючую дерезу, ежевику да терновник, — видно, решил хоть у себя дать прибежите водяницам.
Долго говорили о Сардионе. Говорили и в годы моего детства. Сардион отмалчивался, будто не о нем шла речь. И в конце концов о нем позабыли. Позабыл и я.
И вот смерть его напомнила мне о нем, вызвала в памяти историю одной ночи.
Если окажетесь в той стороне, где жил Сардион, и спросите о нем, скажут:
— Да, был такой человек, водяницу любил.
А была ли она в самом деле водяницей или женщиной, или чем другим, того никто вам не скажет.
СЕМЬЯ
Перевод
В. Астафьева
Она сидела впереди меня, и косы ее всегда лежали на моей парте. Они были смешные, эти косы. Тоненькие, с загнутыми хвостиками. Когда она качала головой, копчики кос, как мышки, бегали по моей парте. Я прихлопывал их ладонью. Тогда она оборачивалась, и я видел се сердитые черные глаза. Она сердилась, а я смеялся. Я радовался.
Я мог с точностью сказать, насколько больше волосков в ее правой косе. Правую косу она всегда заплетала туже, и хвостик у этой косы был загнут как-то смелей и задиристей.
Я любил ее. Любил со школьной скамьи. Скажете, смешно? Нет, не смешно.
И за что только я се любил! Я и сам не знаю, за что. Просто любил — и все.
Может, я был фантазер? Наверное, я был фантазер. Я прочитал много приключенческих книг, по никогда не пытался схватить с неба звезду и не нырял в глубь моря, чтобы найти жемчужную раковину. Да что там жемчужную! Я не пытался поймать даже морского рака.