В другое время я не заметил бы тона Гочи, схватил бы Гогону за руку и побежал. Но теперь мне почему-то стало неловко. Что подумает Гоча? Что я торчу у калитки, дожидаясь Гогоны? Сбегаю-ка я к Эзике: пока Пати соберется, Гоча с Гогоной меня нагонят. Сразу видно будет — жду, дескать, Пати, а не Гогону.
Я миновал двор Серапиона и вижу: у ворот Эзики огонек мигает.
— Пати, ты? — крикнул я.
— Я.
— Что фонарь горит? Или керосин некуда девать?
— Где уж там!
— Погаси, и так еле чадит.
— Я бы погасила, да темно очень…
— Не бойся, — сказал я и сам прикрутил фитиль в коптилке.
— Пошли? — спросила Пати, когда огонек у нее в руке истаял и погас.
— Го… Гочу подождем, — запнувшись, проговорил я, но в это время холодные капли дождя упали мне за ворот. — Дождь пошел! — вырвалось у меня.
— Идем, чего еще ждать?
— Пошли! — Я сжал в руках аробный светильник и зашагал быстро.
— Гогита! — встревоженно позвала Пати.
— Иди за мной, не бойся.
— Ой, как темно!
— Тут ровно, не споткнешься. Скорее, Пати, скорее!
Она старалась не отставать, но то и дело спотыкалась, а я все торопил:
— Дай коптилку! — Я протянул руку. — Без нее быстрее пойдешь.
— Нет, нет, не надо.
Руки у Пати горячие.
Где-то далеко ухал филин.
— Гогита!
— Что, филина не слыхала?
— Слыхала, но… Обожди немного. Не беги так…
Я замедлил шаг. Она догнала, пошла рядом. Накрапывал дождь. Я снова ускорил шаги.
В конце поля, когда мы свернули с аробной дороги к опушке леса и прямиком шли к пашням, филин ухнул так близко, что даже у меня по спине пошли мурашки.
— Гогита, боюсь! — прошептала Пати и остановилась.
— Чего боишься? — Я засмеялся нарочито бодро. — Взрослая женщина, а птичек боишься.
— Я птиц не боюсь, но филин… он как-то так кричит…
Я зацепился за куст ежевики, с трудом удержался на ногах.
— Что с тобой?! — Пати так и обмерла. — Гогита!
— Ничего, в колючки влез.
В чаще сгустившегося леса даже мне, знавшему наизусть каждую пядь, трудно было держаться дороги.
Вот поворот налево. Я свернул и наткнулся на Пати.
— Тут родник сочится, как бы в грязь не угодить.
Иди сюда! Осторожнее… Еще… еще шаг. Теперь прыгай!
Пати перепрыгнула и пошла дальше по сухой дороге.
— Там повыше держись, а то слева облепиха разрослась, споткнешься, — предупредил я.
Только и я перепрыгнул через топь у опушки, как вдруг Пати вскрикнула и бросилась назад, ко мне.
— Что с тобой?
— Ой, там страшное что-то!
Я весь обратился в слух.
— Тебе показалось…
И вдруг… у меня язык присох к гортани: из лесу донеслось тяжелое сопение какого-то зверя.
— Оо-ой! — голос у Пати оборвался, она ухватилась за меня. Я почувствовал, как колотится ее сердце.
— Э-гей! — гаркнул я самодельным баском.
Никто не отозвался. Снова тяжелый вздох, тишина. Какая-то птичка перелетела с ветки на ветку в поисках ночлега.
— Э-гей!
Опять вздох и пыхтение где-то совсем рядом, у дороги.
— Какой там черт бродит? — закричал я, собрав всю свою отвагу.
Над нами пропищал совенок, послышался треск сучьев.
— Сюда идет? — прошептала Пати и, вся дрожа, крепче прижалась ко мне.
Я шагнул вперед. Я был ее единственной надеждой и должен был защитить.
— Стой! Вот я тебя… Стой, тебе говорят!
Опять затрещали сучья под тяжелыми шагами, что-то запыхтело ужасно. Волосы у меня на голове встали дыбом. И когда раздалось мычание, похожее на рев, я не сразу понял, что это корова. Корова, пасущаяся ночью в лесу.
«Кто спустил скотину, когда солома не убрана?» — возмутился я и вспомнил про Клементия Цетерадзе.
Ветер гнал по небу черные тучи. Накрапывал мелкий дождь.
Мы вышли в поле, зажгли фонарь и плошку и принялись сгребать кукурузные стебли.
В поле замелькали огоньки. Я огляделся: нет ли где Гогоны, но налетел холодный ветер, прижал пламя коптилки к фитилю, и фонарь наш подумал, подумал и погас. А дождь полил сильнее.
— Ну, теперь шевелись! — крикнул я и бросился к собранным в кучу кукурузным стеблям. Я втащил один сноп в середину и встал на него.
— Подавай сюда, Пати!
Пати укрепила плошку на торчавшем из земли обрезке стебля, отставила подальше погасший фонарь и стала подавать снопы.
Я принимал их и укладывал в стог, взбираясь все выше и выше.
Ветер сражался с пламенем плошки, трепал и терзал его.
Пати подтаскивала теперь по два снопа. Мы яростно работали под проливным дождем, промокшие до костей от дождя и пота.
Вокруг по всему полю при слабом, пляшущем свете коптилок и нарезанной резины ползали черные тени.
Я взбирался все выше, и подо мной поднимался и рос стог. Середина его вздувалась, точно вспученная, стоять было трудно, того и гляди, соскользнет нога и я полечу вниз.
Дождь лил вовсю. Крупные капли бежали по лицу, стекаясь у подбородка, они уже не были такими холодными.
А ночь все сражалась с пламенем плошки, и новые порывы ветра терзали его.
Солома намокла, отяжелела.
Пати кидает мне сноп, я не успеваю перехватить, и он скатывается назад. Она снова кидает сноп наверх, на этот раз я кое-как дотягиваюсь, кладу на место и приминаю ногами.
Еще раз налетает ветер и срывает пламя с нашей плошки.
Я беспомощно оглядываюсь. Ни зги не видать. Непроглядный мрак и обложной дождь.
Где-то далеко черноту неба распорола молния, глухо заурчал гром. И вдруг сверкнуло совсем близко. Короткая вспышка озарила все кругом. Я зажал руками уши. Женский крик слился с оглушительным треском грома.
— Гогита! — кричала Пати. — Слезай!
Я мигом скатился со стога.
— Что будем делать? — Промокшая насквозь Пати дрожала от холода и страха.
— Ничего, скоро пройдет… — сказал я, хоть видел, что этот дождь не из тех, которые скоро проходят.
— Может, уйдем?
— Куда идти в такой ливень!
Снова сверкнула молния, затрещал и раскатился гром, и столб света поднялся над вершиной горы.
Я бросился к стогу, втиснулся между снопами. Поднапрягся, руками и коленями раздвигая солому. Потом схватил Пати за руку:
— Залезай!
Она молча влезла в стог. Я попытался податься глубже, но от нерассчитанного усилия столкнулся с дрожащей Пати. И так мы и остались, тесно прижатые друг к другу. Я слышал, как Пати стучит зубами. За стогом по полю носился промозглый ветер, и я стискивал зубы, чтобы не дрожать. Двоим в стоге было тесно. Сквозь снопы над нами просочилась вода. Видно, она затекла Пати за спину: Пати вздрогнула и подалась ко мне.
Я хотел заговорить, хотел сказать, что ей, наверное, неловко стоять так, что дождь скоро пройдет, что… Но она была так близко, ее теплое дыхание касалось моего лица, и я не мог выговорить ни слова. А молчать было как-то странно.
Потом я почувствовал тепло с того боку, где стояла Пати.
Мне захотелось оттолкнуть ее и выскочить вон: под ливень, в грязь. Я даже сделал какое-то движение, но снова замер, не смея ни оттолкнуть Пати, пи сильнее прижаться к ее теплой груди. Теперь я боялся даже вздохнуть поглубже. В бедро меня колол острый стебель, но я не решался отвести его. Пати тоже не шелохнулась. От нашего дыхания воздух в стоге потеплел и сгустился, стало душно… Духота и тепло дурманят меня, но я не смею отвернуть голову.
Тепло… я боюсь его, боюсь сквозь нахлынувший дурман, оно не похоже на тепло одеяла, на жар огня. Оно совсем другое… Заза спит со мной в одной постели, но я никогда не чувствовал такого тепла. Опять хочу вырваться, бежать. Мне страшно. Лучше гроза, лучше ветер и дождь… Дрожь пронизывает меня от этого тепла. Так хорошо, так сладко, точно купаешься в сахарной воде или тонешь в теплом-теплом меду и помнишь только одно: у Пати горячая грудь.