— А все-таки.
— Ее родня пронюхала! — Бичико уставился в лицо приятелю. «А ты боишься…» — подумал Тхавадзе.
— Брат знает?
— Нет. Брат — нет, — покачал головой Бичико.
— Пока не знает, — поправил его Джумбер, выруливая на шоссе, ведущее из городка.
— Да, пока не знает, — повторил Бичи и вдруг раскричался — Пусть узнает!.. Пусть узнает хоть брат, хоть сват! Я никого не боюсь!
— Я тебя не спрашиваю, боишься ты или нет.
— А я не тебе. Я это про себя говорю.
— Эх, брат, ты даже не можешь себе представить, сколько чего я говорю про себя.
— Ты умеешь молчать, а я нет.
Тхавадзе мельком взглянул на Бичико и кивнул.
— В твою пору я тоже не умел, — но про себя добавил: «Никогда… Я или не мог сказать, или не говорил того, что думал».
— Так вот, Джумбер. Если ты хочешь знать…
— Почему они не скажут вашим? — перебил его Тхавадзе.
— Нашим?! — Бичико даже подскочил от изумления.
— Да. До каких пор можно скрывать?
— Что?
— То, что Мери беременна.
— Ты хочешь, чтобы они сказали об этом моей сестре?
— Зачем же сестре? Зятю.
— Погоди, Джумбер!
— Я вполне серьезно. До каких пор? Лучше сразу приучить их к мысли о твоем положении.
— Только этого не хватало.
— Сейчас мы поедем к тетушке Васаси.
— Нет. Я сажусь в поезд и еду в Тбилиси.
— Ты забыл, почему бежал оттуда?
— Дело старое. Все давно забыто.
— Никто не узнает, что мы были у Васаси. Передай Мери, что без согласия твоих родных ничего не выйдет.
— Если б я хотел, я не стал бы их спрашивать…
— Пусть узнают. Пусть узнают и то, что брат Мери не в курсе, и тогда твоя родня сама попросит тебя жениться. Если хочешь, забери машину. Дочка Васаси поедет с тобой и устроит вашу встречу.
— А брат?
— Какой сегодня день?
— Среда.
— Он сегодня дежурит. До утра.
Стемнело. Тхавадзе включил фары. Дальний свет выхватил из мрака извилистое шоссе с акациями по обочине.
Настало утро.
Мака не собиралась скрывать своего недовольства братом, неизвестно где пропадавшим всю ночь, но Симон смотрел на нее так беспомощно и кротко, что она смолчала.
Отец движением руки попросил Маку подойти поближе. Она присела на край кровати.
— Ко всем своим заслугам он еще играет, несчастье мое!
Мака не сразу поняла, о ком шла речь, и спросила:
— Кто? Бичи?
— Да, мой наследник…
— Во что играет? Неужели в карты?
— Даже если покойник у него в доме будет неприбранный, не вспомнит и не придет!
Жалость к отцу, который даже перед смертью не мог найти покоя, опалила Маке сердце. Она встала, обдумывая что-то, прошлась по комнате — ей предстояло взять на себя сыновние обязанности.
— А ты говоришь — давай женим. Нет, лучше не брать греха на душу.
— Ну и ладно! Довольно о нем! Нам нужно пораньше попасть в больницу.
— От своего начальника он скрывает, что играет в карты…
— А сам Тхавадзе не играет? — удивилась Мака.
— Не знаю. Раз, когда он пропал на всю ночь, как сегодня, пришел этот человек, поинтересовался, почему Бичико на работу не явился.
— Что же, ему ночь коротка?
— Разве такого поймешь? Я сказал этому человеку: так, мол, и так, не ночевал он дома. А на следующий день Бичи влетел, шею набычил, глаза — на лоб, чуть не перебил нас: почему, говорит, наябедничали этому Тхабладзе, или как его там…
— Тхавадзе, отец. Это Джумбер Тхавадзе.
— Ну, да…. Почему, говорит, ему наболтали?..
— Но как сумел Тхавадзе внушить ему такое уважение? Судя по твоим словам, Бичи считается с ним.
— Просто боится, что тот его с работы выгонит. Я. говорит, держу тебя только из уважения к твоей сестре. И тут не без тебя, дочка.
— Никогда Тхавадзе не был моим другом.
— Это его слова, дай бог ему здоровья… Но скоро, думаю, и ему осточертеет шалопай! Доведет, как говорится, до ручки.
— Отец, не расстраивайся по пустякам.
— Матери не говори ничего, все равно не послушается. Скоро меня не станет, тогда она увидит, что у нее за сынок.
— Что ей делать, маме-то?
— Теперь? Теперь ничего не сделаешь.
— Отец, — сказала Мака, подходя к постели. — У нас времени в обрез, пора ехать. Ты же знаешь, если Гоча тосковал без меня, мне придется съездить…
— Гоча, внучок… Посмотреть бы на него, какой он стал.
— Не могла я его привезти, он к той бабушке привык.
— Переполошил я вас, дочка, но что делать?! Пока я жив, некому, кроме тебя, присмотреть за мной, а помру, одна ты меня оплачешь…
— Не растравляй себя, папа, не к лицу тебе это.
— Ну, вези меня, вези. Молчу. Ни в чем я не мог помочь тебе в твоей жизни, но и беспокоить не хотел, видит бог. А теперь свалился я совсем, нету мне другого пути…
Симона устроили в хирургическом отделении на втором этаже. В четырехместной палате лежало только двое больных: послеоперационный — пожилой мужчина с густыми черными усами и молоденький парнишка, здоровый и бойкий на вид. В палате оставалась одна свободная койка, в случае необходимости Мака могла прилечь на ней.
Осмотрев больного, врач озабоченно насупил брови и удалился, не обронив ни слова. Симон перепугался, как ребенок, и во все глаза смотрел на Маку. В эту минуту она казалась ему всесильной.
Когда она на минуту вышла из палаты и вернулась в белом халате внакидку, он обрадовался, словно давно не видел ее.
Мака казалась встревоженной. Дежурный врач сообщил, что рано утром ей звонили, но кто и по какому поводу, не знал.
— Что-то стряслось дома! — проговорила Мака, прикрывая за собой дверь, но, взглянув на отца, прикусила язык. — Отец, мне нужно позвонить Гено.
— А потом? — испуганно спросил Симон. Он лежал на тугой, натянутой подушке, откинув голову, и смотрел на дочь.
— Узнаю, что там у них.
— Конечно, конечно… узнай… Попроси директора, может, разрешит отсюда позвонить. До почты далеко— опоздаешь.
— Ох, Гоча, Гоча!.. — прошептала Мака и вышла из палаты.
Гено с восьми утра ждал ее звонка в редакции и не отходил от телефона.
Говорил он с обычной сдержанностью, но все-таки сказал: мальчишка раскапризничался, да так, что не могли унять. Заревел и все маму звал, а когда Гено прикрикнул на него, забился под кровать и свернулся калачиком. Но хуже всего то, что потом он совсем притих, да так и молчит. Утром Гено рано ушел из дому, потом полдня прождал звонка из Ианиси, а теперь сбегает и узнает, как там дела.
Мака возвращалась в палату уверенная, что сейчас же оставит отца и уедет, но только открыла дверь, как увидела устремленный на нее выжидающий и беспомощный взгляд, и с трудом проговорила:
— Гоча плакал…
— Ночью? Или утром?
— Ночью…
— Но с ним же бабушка. Ты говорила, он привык к ней.
— Да, да… — Мака опустилась на стул и закрыла глаза. Она не помнила, чтобы когда-нибудь оказывалась вот так вот между двух огней, чтобы ей так приходилось разрываться на части. Она даже забыла попросить мужа позвонить еще раз, но, конечно, Гено сам сообразит.
В полдень в палату вбежал запыхавшийся Бичико. Мака отвернулась от него и подошла к окну. Через дорогу, там, где начиналась смешанная роща, в тени деревьев стояла светло-коричневая «Победа», перед ней, низко опустив голову, прохаживался Тхавадзе. «А этот с чего закручинился?» — невольно улыбнулась Мака. Вид у Тхавадзе действительно был грустный.