— А я тут при чем? — Мака резко обернулась.
— Ты-то ни при чем, но как от нас вернулся, так и… Слышала — не выживет.
— Не выживет? Но что я могу сделать, мама?
— Ты… Что мы можем? Мы ничего не можем.
— Утром мне надо уехать, даже не успею к себе до двенадцати. У меня работа, в конце концов.
— А отец? — тихо спросила Мери.
— Что отец?
— Разве не заберем его из больницы?
— Да, конечно. Но сейчас в больнице… Сходите вы с мамой. Сейчас и Бичико там будет!
— Мака, если бы ты пошла…
Мака вспомнила, что отец еще не знаком с невесткой и что без нее Мери не посмеет показаться на глаза свекру, а поэтому надо проводить ее в больницу. Но сейчас там лежит Тхавадзе. Возможно, кто-то из его окружения знает, что он стрелялся из-за женщины, и именно из-за нее — Маки Лежава.
Но как же так? Если и на самом деле причиной самоубийства была Мака, неужели она не захочет повидать человека, пожертвовавшего жизнью ради нее? Какая жестокость и какая трусливая неблагодарность: избегать встречи только потому, что могут что-то подумать! И это после того, как он сказал: «Пожалеешь» и подставил сердце под пулю.
— Повидаю отца и уеду, уеду и не вернусь. Только повидаю отца…
Перед палатой, где лежал Тхавадзе, толпился народ, но все с таким любопытством тянулись на носках, заглядывая в открытую дверь, что Маку, Мери и маленького Гочу никто не заметил.
«Нет, не сейчас, сейчас я не зайду к нему… Да и после не следует этого делать — не из-за меня он вовсе стрелялся». Мака направилась к угловой комнате в конце коридора.
— Может быть, вызовем Бичи? — сказала Мери.
— Бичи?
Мака остановилась. Если она войдет вместе с Мери и спросит Бичико, к тому же и Гоча будет с ними…
— Не стоит, Мери. Бичико непременно зайдет к отцу. Я думаю, он и сейчас там.
— Тогда я подожду в коридоре.
Мака помимо своей воли покосилась на толпу у дверей. «И чего они набежали? Неужели все так любят Тхавадзе? Интересно, пришла ли Додо проведать его? Что, если она узнает, из-за кого он стрелялся!»
— Ты что-то сказала, Мери?
— В коридоре, говорю, подожду.
— А? Почему?
— Мака… Без Бичи как-то неловко, не могу…
— Но я же здесь!
— Ты, конечно…
Мака приоткрыла дверь в палату.
— Отец, к тебе можно?
— Пришла, дочка? — проговорил Симон и вздохнул с облегчением, словно гора с плеч.
«Отцу тоже известно. Видно, не только больница, весь район взбудоражен… Кто же теперь стреляется из-за женщины?..»
— Подойди к дедушке! — Мака легонько подтолкнула сына к постели и взяла Мери за руку. — Входи, Мери, милая!
— Гоча, внучок мой… — Мака увидела на детской головке костлявую старческую руку с синими ветвями вен.
Гоча с любопытством рассматривал больного, лицо которого было ему знакомо, и несколько раз вопрошающе взглянул на мать. Но Симон лишь рассеянно погладил его по головке.
— Выходит, дочка, погубили мы этого человека…
— Кого, отец? Кого мы с тобой можем погубить?
— Но он же от нас ушел прошлой ночью.
— Раз от нас ушел, значит, мы погубили?.. А что? Говорят что-нибудь?
— Откуда мне знать! В четырех стенах к постели прикованный лежу…
— Бичико был у тебя?
— Был.
— Тоже считает, что мы виноваты?
— У него разве узнаешь толком.
При этих словах Мери, словно желая спрятаться, подалась назад. Она испугалась, когда свекор, не замечая ее присутствия, заговорил о ее муже, и теперь желала только одного — стушеваться и исчезнуть.
— Ты лучше побереги себя, отец! — сказала Мака. — Не стоит волноваться из-за сплетен.
— Кажется, с тобой кто-то вошел?
— Угадай, кто бы это мог быть.
Больной, видимо, понял, о ком говорила дочь, но, не находя взглядом стоявшей в изголовье кровати Мери, растерянно озирался и бормотал:
— Хорошо, коли кто-то вспомнил… Спасибо и на том…
Мери, вспыхнув, наклонилась к нему.
Симон пожал невестке руку и отвернулся.
— Плачет! — шепнула Мака растерявшейся Мери и одернула Гочу, карабкавшегося на подоконник.
По больничной аллее торопливо шагали высокий мужчина в сером костюме и две женщины. Одна из них была в ярко-красной кофте.
«К Тхавадзе спешат. Почему? Набежит ли столько народу, если с Гено что-нибудь стрясется?.. Наверное, первой обо всем узнала Нуца. Будь она в больнице, заглянула бы сюда и дала бы понять, говорят ли в городе обо мне».
— Отец, я должна уехать— не могу сегодня не выйти на работу.
— Отвези меня домой, дочка, и поезжай.
— Тут и без меня найдется кому тебя отвезти, — Мака обняла Мери за плечи, как бы показывая, чьим заботам она перепоручает отца.
Больной взглянул на незнакомую женщину, стоящую у него над головой, — свою невестку — и вздохнул.
— Теперь у тебя есть дочь, внимательнее и заботливее, чем я, и… — что еще, Мака так и не придумала и закончила сухо: — А я должна уехать.
«Сейчас выгляну в коридор, — Мака, увлекая за собой сына, пошла к дверям. — Никто ничего не подумает… Бред. Я должна уехать, не повидав его. Мне это ни к чему. Почему он сказал — пожалеешь? Он всегда был жестокий. Сам обречен, так при чем здесь я?..»
В коридоре все еще толпился народ. Был тут и высокий мужчина в сером костюме, тот, что спешил по больничной аллее, женщин — его спутниц — Мака не заметила.
«А вдруг он умрет?.. Нет, нет, не могу!.. Если он увидит меня и попросит: не уходи, посиди со мной, пока дышу… даже если он скажет это чуть слышно, только для меня одной, — все равно! Но невозможно же после таких слов бросить его, как вчера. Надо уйти незаметно, совсем незаметно. Уйти и не думать ни о ком, даже об отце… Какая глупость, кто же теперь стреляется из-за женщины!.. А вдруг все эти люди обернутся, увидят меня и крикнут — вот она! Бросятся следом, обступят, и пойдет шепот, зашелестят: ах, вот она! Эта? Какова? Дайте взглянуть!..»
Мака прикрыла дверь.
«Если я сейчас выйду, кто-нибудь может узнать меня и решит, что я приходила проведать Тхавадзе».
— Отец, Бичико скоро придет?
— Сказал, что скоро.
«Из уважения к невестке он не бранит сына. Мери добрая, она будет ему как дочь. Это обнадеживает, и я больше никогда не приеду в Ианиси.
Надо спешить. Надо убраться отсюда, пока Нуца не вышла с работы на перерыв. Я не знаю, из-за чего стрелялся Тхавадзе…»
Через три дня Мака получила в школе письмо. Она не помнила, чтобы давала кому-нибудь адрес школы и вместе с тем словно ждала чего-то в этом роде, ждала нетерпеливо, но узнавать ничего не хотела. Вчера она попросила Гено не ездить в колхоз: возвращайся пораньше— давно не видела, как ты хозяйничаешь дома; пора виноградник опрыскивать, люблю, когда брызги медного купороса покрывают твое лицо голубыми веснушками.
Вечером Гено вернулся раньше обычного, однако в колхозе он все-таки побывал днем и на скорую руку собрал нужные ему сведения. Это больно задело Маку. Но ночью, лежа на постели рядом с мужем и косясь в темноте на его профиль, она думала о том, что никто не любил ее так сильно, как Гено. Тхавадзе хоть и стрелялся, но не застрелился. Разве так трудно попасть в собственное сердце? Если б он любил меня… он бы не промахнулся. У него свои дела были из рук вон плохи, и он предпочел умереть.
А что Нуца? О чем она пишет? После школы она только раз перед каникулами написала мне в Тбилиси — просила краску для волос. Может быть, ей и сейчас что-нибудь нужно?
Сразу же после прочтения она порвала письмо на кусочки.
«Неблагодарная, отвратительная, честолюбивая… Бедняга! Он не выживет! А я-то уехала, не повидав и даже не спросив, что с ним. Если б Бичико не сказал между прочим: может быть, спасут, — я бы и этого не знала. А причиной самоубийства оказалась я, только я одна. Никогда, никогда ни одной минуты я не была добра к нему».