«Я такая маленькая, такая ничтожная, что при желании могла бы пролезть сквозь эту щелку». Она беззвучно приподняла засов и потом целый вечер ломала голову, но так и не вспомнила, чтобы когда-нибудь так воровато входила в чей-либо двор.
В то время, когда врачи полагали, что Тхавадзе лежит недвижим в палате, он вдруг исчез, а на следующий день его опять нашли на койке без памяти. Никто не мог понять, как он ушел и тем более как сумел вернуться и проникнуть в палату, когда вся больница была поднята на ноги. Через два дня он вполне оправился и настолько быстро стал выздоравливать, что и этим немало подивил врачей, и, наконец, выписался в чрезвычайно короткий срок.
К его приходу ревизия на заводе была завершена. Тхавадзе знал, что, копаясь в бумагах, у него ничего не найдут: за то, что написано на бумаге, нужно уметь ответить, и Тхавадзе всегда запасался ответом. При большом желании на любом заводе всегда можно найти повод для упреков и разговоров, но поскольку раненый директор со дня на день мог выйти на работу, желающих обвинить его в чем-либо не нашлось.
Через день после свидания с Макой Тхавадзе вернулся на работу. Вскоре затихли и сплетни, вызванные его попыткой самоубийства. Нужно заметить, что сразу после того, как он стрелялся, была названа дочь Симона Лежава, но названа как-то робко, несмело, одним или двумя голосами. Только началась ревизия, все решили, что у Тхавадзе растрата; на новом месте он не успел бы набрать столько, значит, тянется за ним со старой работы. Ревизия на заводе шла вовсю, когда в больнице пропал тяжелобольной, и не кто иной, как Тхавадзе. Не нашли его и на следующий день. Знает, что его ждет, вот и рванул вместе с машиной, — заметили по этому поводу в городке. Но машину милиция обнаружила возле железной дороги на соседней станции. На вопрос, откуда она там взялась, начальник станции ответил: это машина моего знакомого, он ее оставил, а сам исчез и не появляется. Решили, что Тхавадзе, спасая шкуру, сбежал на поезде. А на следующий день, к вечеру, он лежал в своей палате на своей койке, лицом вверх, неподвижный и белый как полотно, и врачи вокруг растерянно переглядывались и пожимали плечами. О возвращении Тхавадзе скоро стало известно, и его навестил автоинспектор — попросил ключ от машины: она стоит во дворе милиции, как бы солнце не нагрело, не попортило краску, — и отвел ее в гараж.
Во время ревизии секретарша Цуцуния наполняла кипяченой водой из шланга большие бочки, чтобы не подумали, что директор завода по своей воле распределяет штат. В заключении, сделанном ревизией, говорилось о бесхозяйственности и нерадивой работе Бичико Лежава, однако объявить из-за этого выговор директору или даже просто поставить ему на вид ревизоры не посмели, так как во всем остальном недостатков на заводе было мало… После ревизии, опровергшей растрату, старые слухи воскресли и подозрение снова пало на Маку Лежава: никаких других причин стреляться у него не было. Они встретились на свадьбе Бичико, и Тхавадзе сказал ей — брось мужа и ребенка и выходи за меня. Мака, конечно, сестра Бичико, но отнюдь не такая ветреная, как брат, — она не сочла Тхавадзе даже достойным ответа. Тогда Джумбер встал, пошел домой, зарядил пистолет и пустил пулю в сердце. Шепотом поговаривали, будто Мака приезжала раз проведать раненого, но поскольку никто из палаты Тхавадзе и его многочисленных посетителей не видел ее, подозрение не подтвердилось. И все-таки люди говорили о ее приезде, и тут же добавляли — пожалуй, это неправда… Была попытка увязать сплетню с Цуцунией: Тхавадзе, мол, хотел сделать ее своей любовницей, а она ни в какую, — если хочешь, бери в жены. Но свести это к самоубийству не удалось, и опять перекинулись на Маку Лежава: в детстве Джумбер очень любил ее. Самые дошлые напомнили, что тогда Тхавадзе был не такое уж дитя — десятилетка за плечами, а если когда и любят, то именно в эту пору. С тех пор, как Мака уехала, никто не знал, продолжал ли Джумбер преследовать ее. Если да, то как же он допустил, чтобы она вышла за какого-то Нижарадзе? Сейчас, через столько лет, он стреляет в сердце, а четыре года назад молчал и не рыпался. Кто-то глубокомысленно заметил: четыре года назад он, наверное, решил забыть ее, раз она вышла замуж, но сейчас увидел и понял, что не любить ему другой женщины. Он и Цуцунию откопал где-то и посадил перед своим кабинетом в надежде, что, быть может, она излечит его от старой любви, по даже пальцем не тронул, ибо сердце его всегда принадлежало Маке Лежава…
Вернувшись на работу, Тхавадзе в первый же день предложил Цуцунии или остаться мойщицей бочек в цехах, или покинуть завод, поскольку директору завода по штату не полагается личная секретарша. Цуцуния взглянула на директора своими синими глазами и так томно опустила ресницы, словно Тхавадзе просил у нее руки и она соглашалась.
— Ну, так как? — опять спросил Тхавадзе, не понял, на что именно соглашалась Цуцуния. — Что будешь делать?
— Как скажете… — Цуцуния опять вскинула ресницы и взглянула на него.
— Я уже сказал.
— Я согласна, — проговорила Цуцуния.
— На что ты согласна? — Тхавадзе даже обозлился; где только я нашел такую — ничего не втолкуешь. — На что ты согласна? — И, встретив растерянный взгляд Цуцунии, пояснил: — И на мойку бочек, и на уход с завода?
— Нет.
— Ни на то, ни на другое?
— Переведите меня в другое место.
— Ладно. Я переведу тебя к другому! — Тхавадзе вспомнил про заместителя председателя исполкома и тут же позвонил ему. Договорился: тот обещал взять девушку машинисткой, хотя Цуцуния никогда в жизни не напечатала ни одного слова.
На следующий день Цуцуния уже не появилась на заводе и в перерыве не украшала заводского сквера своей короткой юбкой, стройными ногами и всей ладной фигурой.
Директор заметил, что Бичико Лежава и один рабочий во время рабочего дня выпили и ходят по заводу навеселе, и объявил им по строгому выговору.
«Даже Лежава не пощадил!» — удивились все.
Так никто и не понял, из-за чего стрелялся Джумбер. Не понимали теперь, чем он жил, и попритихли.
Не прошло и недели со дня возвращения директора на завод, как из Тбилиси пожаловал представитель главка. На этот раз Тхавадзе не искал для него гостиницы и не справлялся, ел ли он в этот день или вообще питается святым духом.
Прощаясь, он проводил его до лестницы. Перед лестницей во дворе стояла светло-коричневая «Победа», но представитель главка целый час прождал автобуса в горячей тени акации.
А Тхавадзе в это время сидел в своем кабинете за приоткрытой дверью и думал: я должен жить так, чтобы мне не пришлось ничего скрывать от любимой женщины.
В пятницу вечером приехала Марго, привезла Гоче сладостей. Племянник не пошел к ней на руки, а отбежал к перилам балкона и молча поглядывал оттуда.
— Я же твоя тетя, миленький, — ласкалась к нему Марго. — Иди ко мне! Ты вон уже какой, вырос, а я ничего еще тебе не дарила. Каждый раз вбегаю сюда напуганная и, наплакавшись, убегаю. Конечно, ты не помнишь меня! Иди ко мне, родной, иди, мой маленький, иди…
— Если бы ты знала, Марго, как Гоча напугал нас с неделю назад!
— Боже мой, тетя! Что с ним случилось?
— Чуть не упал с Авксентиевой машины.
Марго в ужасе обернулась к Гоче.
— Погубить нас хотел, маленький?!
— С того дня мать его никак в себя не придет…
— Мака, моя дорогая… Она дома?
— Дома, во дворе, наверное, где-нибудь. Ты, случаем, не ездила к Мери? Как там ее свекор?
— Симон? Ах, какой добрый, какой мягкий человек!
— Дай ему бог!..
— Мери очень благодарна ему: родной отец, говорит, не любил бы меня так…
— Ну, а здоровье его как после операции, здоровье?
— Да вроде ходит понемножку, легкую работу себе выискивает, не привык без дела сидеть. Мери его от забот ограждает, а он ее…