В затененных проселках грунтовая дорога даже в жару не просыхала, а в дождь ходить к Хибрадзе становилось совсем затруднительно. Марго целую неделю с мольбой смотрела на небо — не было бы дождя, но в субботу к вечеру все-таки набежали тучи.
Мака знала, что не пойти в этот раз к Хибрадзе невозможно, но знала она и то, что Бичико ни за что не явится к свойственникам без Тхавадзе. Джумбер, конечно, не упустит такой возможности. Там же будет Гено, а для Маки лучше смерть (где только искать ее), чем видеть их вместе. И тем не менее нельзя было не идти. Гено теперь все брал на заметку. Да и Марго с Мери не нашли б себе покоя, кусок не полез бы им в горло, если б Мака — не больная, не лежащая при смерти, не ухаживающая за захворавшим ребенком, а здоровая и невредимая Мака не пришла бы к ним в такой день. Другого пути не оставалось: Маке опять предстояло лгать. Лгать безбожно. И не только мужу, по всем: сыну и отцу, матери и свекрови, брату и невестке, всем, кого она любила. Она должна была наплевать в глаза тем людям, которые клялись ее именем и берегли ее честь пуще своей. И не поодиночке пришлось бы ей теперь обманывать их, а всех вместе, гуртом, оптом.
После этого не останется никого, о ком Мака могла бы подумать: этого я еще не обводила вокруг пальца…
А не идти было никак невозможно.
Накануне, перед субботой, она мечтала: вот бы завтра заболеть и слечь!..
Ночью дважды выходила из дому в одной рубашке и подолгу стояла во дворе, но ночь как нарочно была такая тихая, теплая и звездная, что она даже ни разу не чихнула после этих прогулок.
«Если б Гено не вбил себе в голову мысль о своей книге, а вместо этого навел каменную лестницу, я бы посидела на ней и простудилась», — подумала она и тут же горько усмехнулась: «Уж не хочешь ли ты свалить вину на мужа?» — и на цыпочках, крадучись вернулась в дом.
Утром она надумала выпить что-нибудь, чтобы поднялась температура, но не знала такого средства, ибо никогда не интересовалась ничем подобным.
А время шло.
Солнце поднималось все выше, выше. Вот и полдень настал. Ей показалось, что у нее начался жар. Смерила — ничуть не бывало! Потом, когда до ухода осталось совсем немного, она забегала по пустякам вверх и вниз по лестнице в надежде, что давно подгнившая четвертая ступенька проломится под ней, но ступенька поскрипывала, и только, а Мака бегала то вверх, то вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз.
Гено вернулся с работы рано.
«Господи, зачем он спешит? Если б он только знал, куда идет… На свете нет человека смешнее его», — подумала опа, когда муж вошел во двор. Она поспешно подобрала валявшийся на верхней ступеньке лестницы дерюжный половик и понесла мыть его. «Я, наверное, не могу переживать, — она окунала мешковину в холодную воду и тщательно стирала ее. — Наверное, я бесчувственная… От сильных переживаний люди теряют сознание, валятся с ног, заболевают. А я свыклась со своим положением, скоро и мучиться не буду и нагло буду глядеть всем в лицо». — Слезы подступили ей к глазам, и она поспешно огляделась, не видит ли кто.
«В конце концов все, чего я достигла, — почувствовать некоторое облегчение после того, как заплачу. Не облегчение, а усталость. Для меня даже слезы так тяжелы, что я устаю и не в состоянии думать потом… Плачу, и больше ничего… Боже мой, неужели я всегда была такая жалкая и не способная ни на что, кроме слез?»
Перед выходом из дома она не могла найти даже своей одежды. Она помнила только, что платье той ночи лежит за шкафом, она никогда не собиралась надевать его: «Гено не должен видеть меня в том платье». Ей все еще казалось, что на нем есть пятно крови, которое ничем не вывести.
Когда они вышли из дому, Гено заметил, что на чулке у Маки побежала петля, но Мака сделала вид, будто не знает об этом.
Они сошли с автобуса и дальше пошли пешком. Небо хмурилось. Дул прохладный ветер. Гоча шел впереди и ножками, обутыми в новые туфли, пинал камешки на дороге, изредка оглядываясь на мать и удивляясь тому, что она не сердится.
Мака не отрывала глаз от сына и пыталась представить себе, очень ли трудно ему придется без матери. Она жалела, что раньше запрещала ему поддевать камешки на дорогах, — наверное, он такой строгой и запомнит меня.
Магдана шла последней. Ей мешали боли в суставах, и она плелась сзади, в отдалении. Мака вдруг спохватилась: как бы Гено не спросил ее, почему она так смотрит на сына, отвела взгляд и поотстала, но не смогла идти и рядом со свекровью и опять ушла вперед. Когда свернули на проселочную к дому Хибрадзе, Мака почувствовала, что она уменьшилась в росте, сделалась ниже. Через несколько шагов она догадалась, что дорога хоть и подсохла после дождей, влажный грунт не мог удержать тонких каблуков ее туфель. Гено поднял Гочу на руки и широко шагал по проселку. Свекрови трудно было идти из-за подагры. А Маку не держала земля, и у нее проваливались каблуки туфель. «Я тяжела земле», — подумала она и вспомнила, что и вчера, возвращаясь из школы, испытала то же чувство; где и когда — не смогла припомнить. Она ясно видела, что затененная дорога не совсем просохла, и из-за этого проваливаются каблуки, но никак не смогла избавиться от мысли, что она тяжела земле…
«Я тяжела земле и не должна ходить по ней».
Гоча тянулся к низким ветвям деревьев над головой отца, срывал листья и пригоршнями кидал их в мать.
«Без меня он не пропадет; напротив, — когда все узнают, какая у него мать, и бросят ему в лицо, вот тогда его будет жалко. Если я сама потеряла гордость, если мой муж жалок и опозорен, я должна пощадить хотя бы сына…»
Гено остановился и оглянулся назад.
— Ну, хватит с тебя! — сказал он Гоче и опустил его на дощатый мостик перед калиткой.
«Пришли!» Мака через ограду заглянула во двор. На затененной фруктовыми деревьями зеленой траве возле дома стояла светло-коричневая «Победа». «Я скажу Тхавадзе, чтобы он отстал от меня или я покончу с собой…»
К калитке со счастливой улыбкой, с распростертыми объятиями бежала Марго.
«Ох, Марго, Марго… Как я тебе завидую… Если б ты только знала…»
На балконе несколько мужчин играли в нарды, но Тхавадзе среди них не было. Пока Марго добежала до калитки, из дому вышла Мери, тоже бесконечно счастливая и радостная.
«И она счастлива, — думала Мака, входя во двор. — Нет на свете человека несчастнее меня… Нет на свете такого человека…»
Среди гостей Тхавадзе не оказалось. Это в первый раз заставило задуматься о его благородстве. Она даже повеселела ненадолго от того, что хотя бы в эту ночь избежала невыносимой лжи и отвращения к себе. «Тхавадзе не только страстная машина», — подумала она, и ей стало чуточку легче.
Марго и Мери наперебой старались сделать Маке приятное. Больная свекровь Марго, укачав неспокойных близнецов, выходила из комнаты, шаркая шлепанцами, отыскивала среди гостей Маку, брала ее руки в свои опухшие ладони и с удивительной для отечных пальцев нежностью ласкала их. Это была благодарность за то, что видела в своем доме веселых гостей и счастливые лица Марго и Мери.
— Поможет тебе бог, дочка, поможет бог… — тихо нашептывала она.
Джаба Хибрадзе попросил у тамады разрешения на особый, отдельный тост, взял в одну руку стакан с вином, другую сжал в кулак и сказал:
— Мака Лежава, знай, что Джаба — твой брат! — Почему-то он придал особое значение этому слову, строго оглядел сидящих за столом и добавил — Я очень уважаю тебя!
Мака поняла, что это он говорил для Бичико: мол, благодари сестру за то, что все так хорошо обошлось. Бичико было взъерепенился и засопел, раздувая ноздри, но потом унялся и сдержанно и даже с определенным достоинством произнес свой тост.
«Это влияние Мери, — подумала Мака. — У нее получается само собой, от доброты и любви». Тут она столкнулась глазами с мужем. «Ты не заслужила все эти слова?» — спрашивал его взгляд, и он отравил ей весь вечер.
Вскоре она сказалась уставшей, вышла из-за стола в комнату, где спали близнецы, и, не раздеваясь, прилегла на кровать.