Забельский вдруг почувствовал себя в полной безопасности. Видимо, не так уж плохи дела, видимо, не все еще потеряно… Среди кошмаров последних дней голос этого помещика звучал освежающим, бодрящим призывом.
— Я говорю этому капитану: «Дайте мне своих людей, больше ничего мне не надо. Дайте мне на один день своих людей, и в окрестностях тотчас станет спокойно». Сейчас из-за каждого деревца, из-за каждого угла стреляют… Да и как им не стрелять? Ведь никто на это не реагирует. Я бы сначала заглянул туда, в именьице к родственнице. А то тут нянчатся, — арестовали какого-то бандита, сидит теперь в здешней, прости господи, тюрьме… Просто смех берет… Вот я и говорю капитану: «Не будь я Габриельский, в два дня вам утихомирю окрестности». Только тут, знаете, не в игрушки играть, тут надо подложить огонь с четырех концов, теперь сушь, загорится, как солома. И поставить пулеметы, тоже с четырех концов. В четверть часа так тихо станет в деревне, что любо-дорого! Уж это я вам говорю, не будь я Габриельский!
По спине поручика пробежал озноб. Спокойный, бесстрастный голос продолжал раздаваться в благоухающем сеном темном сарае.
— Одну, другую, третью деревню утихомирить так — и сразу легче станет. Эх, поручик, мало разве здесь военных толчется все эти дни, — а что толку? А можно бы прекрасно их использовать. Гуманизмы… Вот если бы этак с самого начала, можно было бы все задушить, все! Но уж тут требуется последовательность, поручик, понимаете, последовательность! До грудного младенца, иначе все это снова расплодится, и лет через пятнадцать они нам такой сюрприз преподнесут — только ахнешь!
Поручик пытался разобраться в услышанном.
— Ну, хорошо… А как же потом?
— Э, пустяки! Расчистить почву, привезти потом колонистов из Мазовша или еще откуда. Людей у нас хватит. Годами играют в какие-то там проблемы меньшинств. Я бы им показал, как разрешать проблемы… Пять дней убеждаю, прошу, клянчу — нет! Никакого понимания. И кто? Капитан! Чего же удивительного, если все это теперь так выглядит!
Забельскому вспомнился недавний разговор в хате, и в нем поднялась глухая злоба на человека, которому он не смог, не сумел ответить. Грубый голос Габриельского казался ему все более убедительным.
— Ну, какого вы мнения об этом, поручик? Маленькая вылазка — и готово! Ну, ни капли удали нет у нашей молодежи! А на вас я рассчитываю, поручик, твердо рассчитываю. Слетаем с вами на рассвете. Всего несколько километров.
Забельский вдруг почувствовал радость: все-таки предстоит хоть какая-то деятельность. Но вдруг его поразила одна мысль.
— Ну, хорошо… А если подойдут большевики?
Габриельский засмеялся ироническим смешком:
— Большевики? И вы этому верите, поручик?
Забельский изумился:
— То есть как?
— А вот так… Бредни, не будь я Габриельский. Разумеется, если наши драпают, а мужики стреляют из-за каждого угла, это легко. А преградите-ка им дорогу с винтовкой в руках, тогда увидите, как они будут удирать. Поручик, это же всем известно. Танки из картона, винтовки без затворов. Тоже армия!.. Голодные, разутые, раздетые… Так только, пугало! Ну, а меня этим не надуешь, не будь я Габриельский! Дайте мне своих десять человек — и я берусь их задержать. Я не шучу!
У поручика легко и радостно стало на душе. Значит, нашелся, наконец, человек, который может смеяться, который верит, который не отчаивается…
— Я согласен, — сказал он.
Габриельский отыскал впотьмах его руку и пожал ее.
— Вот это я понимаю. Это называется офицер! Эх, поручик, и зададим же мы этим хамам лупцовку! Я покажу, как надо наводить порядок! А потом мы будем нашему капитану прямо в лицо смеяться, не будь я Габриельский!
Он улегся поудобнее, зарыл ноги в сено.
— Ну, а теперь спать! На рассвете я вас разбужу.
Минуту спустя раздался громкий храп. Но Забельский все еще не мог уснуть. Сквозь щель в крыше он разыскал на небе одну звезду, — она сияла холодной, мерцающей голубизной. Как в этой захолустной дыре, в сарае, на сене, очутился он, поручик Забельский, оборванный, грязный, со стертыми ногами? И что будет завтра, послезавтра? Не лучше ли пойти на станцию, дождаться поезда, вернуться? Но куда собственно возвращаться? Дома уже, наверно, нет, — он рухнул в пламени пожара, превратился в развалины. Мать, сестра? Существуют ли они еще, живы ли? Любимые лица стали далекими, их черты стерлись из памяти, словно со дня выступления до этой ночи в сарае прошли не недели, а годы…
Габриельский захрапел громче, и Забельский с завистью вспомнил о его решительности, энергии, ясности духа.