«Остерегайтесь евреев и прочих темных элементов».
«Ваша правда, господин начальник, всякий раз, когда я встречаю шакала, мне становится не по себе. Однако, когда возле меня стоит „профессор“, меня выворачивает наизнанку. Вот уже несколько дней он требует, чтобы я даром поил его кофе, который варим мы с Ахимом.
Я вынужден давать ему кофе, иначе… Я вспомнил о Бобби, которого хотел забрать Бочонок. Как я буду смотреть в глаза Ахиму и Мюллеру, если „профессор“ выложит все, что знает? Что сделают со мной эти люди, с негодованием наблюдавшие за тем, как Ябовского прижимали к колючей проволоке?
Допустим, господин начальник, что Ябовский — человек с такими же чувствами, как вы и я. Не возмущайтесь, пожалуйста, ведь я говорю „допустим, что это так“. Если бы вы видели Ябовского, его возмущение, его ужас, вам тоже стало бы не по себе. От этого не отделаешься мановением руки, и от „профессора“, от которого мне приходится теперь обороняться, вы тоже дешево не отделаетесь. Я пока держусь. Ведь стоит мне только сдаться, как он начнет измываться надо мной также как над Томом. Этот „профессор“ — сплошная гниль и снаружи, и изнутри, а я от страха перед ним совсем расклеился».
Я прямо-таки чувствовал, как мальчуган цепляется за руку лавочника. «Как же это выходит, господин начальник, что я бегу за помощью к Биберману, а не к вам? Отвечайте же! Отчего у вас такая растерянная физиономия? Ведь это вы рассказали мне, как арийская кровь восстала против иудейской. Но я ничего подобного не ощущаю, когда иду с Биберманом!»
Туман превратился в прозрачную паутину. Я ступил в эту нежную ткань и двинулся по гладкому песку цвета слоновой кости. «Остерегайтесь евреев и прочих темных элементов? Нет, остерегайтесь вы, господин начальник, если вы мне налгали».
Мысли мои в то утро приливали и отливали, как кристально чистая морская вода, плескавшаяся у моих ног.
Несколько дней назад в наш барак перебрался Джеки — с холщовым мешком и синяком под глазом.
— Ты не возражаешь? — изуродованное лицо Джеки растянулось в смущенную улыбку. Я слегка подмигнул ему — надо же было хоть как-то его приветствовать. Синяк удивительно шел Джеки. Он занял место Ябовского. «Слава богу, банка у него есть», — установил я.
Мюллер и Ахим, мастерившие дно для деревянного корыта, бросили свое занятие. Джеки улыбался нам со своего места. Но Мюллер в ответ на эту улыбку презрительно выпятил нижнюю губу.
— Джеки, — с упреком сказал он, — с кем ты опять сцепился?
— Я не сцепился, я боролся, — ответил тот.
— Трепатня, — ворчал Мюллер.
— Надо было уладить одно дело, так сказать, внутреннего порядка, — защищался Джеки. И он рассказал нам про Розенберга, который с помощью пачки банкнот заставлял весь барак плясать под свою дудку. Кто не являлся утром и вечером на молитву, тот не получал подачек, которыми Розенберг время от времени оделял остальных. Возмущенный тем, что владелец валюты пользовался своими деньгами, чтобы оказывать давление на совесть своих товарищей по несчастью, Джеки сделал попытку укрепить в них дух сопротивления.
— Все они сидели на своих местах, каждый сам по себе, как обычно. Я подходил к каждому в отдельности. Я подумал: если умело подойти к человеку, то двое озябших смогут погреться друг возле друга.
— И тогда один из них ненароком съездил тебя по морде? — хихикнул какой-то матрос.
Взгляд Джеки потемнел от бессильного гнева.
— Тебе известно, как было дело? — сопя спросил он.
— Черта с два! — ответил матрос.
Джеки разъяснял своим товарищам по бараку, что надо делать: бороться, а не молиться. Когда нацисты забрали всех его родных, Джеки отправился добровольцем в Испанию. Он и его пулемет вели долгие беседы с теми, кто был повинен в гибели его семьи. И если молитвы были бессильны, то пули заставляли их прислушиваться, и не один из них при этом испустил дух.
Театральным жестом Джеки взмахнул руками.
— Когда я рассказал все это моим товарищам, то нашел, что настало время открыть им глаза на Розенберга. Я сделал им доклад на социально-политическую тему: объяснил, что частная собственность, сосредоточенная в руках немногих людей, чревата диктатурой. До этой минуты они внимательно слушали. Но стоило мне заговорить о Розенберге, как они заткнули уши. Розенберг и воспользовался случаем, чтобы задать мне трепку. Что же я, должен был ему «спасибо» сказать?