— Ахим!
— Да?
— Больше я на эту удочку не клюну!
— На какую?
— Да на эту, с евреями.
— Сейчас дошло или раньше? — он не сводил с моих губ горящих глаз.
— Сейчас, — я описал рукой круг, указывая на море и горы, — уж если лягушки имеют право дышать, так Джеки и подавно. Или, может, он хуже лягушки?
— Нет, не хуже, — сказал Ахим. — Так, значит, это только сейчас пришло тебе в голову?
— Да. Я же сказал тебе.
— Не сердись. — По лицу Ахима пошли темные пятна. — Мне просто интересно, как это ты вдруг догадался, что и Джеки имеет право дышать. Может быть, история матроса так на тебя подействовала?
Я стоял, досадливо постукивая о песок пяткой.
— Может, и эта дикая история тоже. Знаешь, человек с дыркой в затылке ползет на четвереньках по палубе, как раненый зверь, нет, не очень-то приятное это зрелище. У меня мороз пошел по коже. — Если бы только он не улыбался. А хорошо все же, что этим скотам пришлось сожрать всю тухлую солонину.
— Вот, вот, над этим подумай. Это и есть главное, — перебил меня Ахим. Он сидел передо мной, неподвижный словно истукан, по-прежнему не сводя взора с моих губ.
Я с радостью почувствовал, как тает ком у меня в горле и как раздражение, которое вызывал у меня матрос, уступает место какому-то окрыляющему спокойствию, и я заговорил о вещах, которые прежде были замурованы где-то в глубине моей души. С небывалой еще легкостью нанизывал я слово на слово.
— Нетельбек и этот шакал с газетами. Скажи, пожалуйста, кто из них поступает как ариец и кто — как еврей? Можешь ты мне это сказать?
— Продолжай, — настойчиво произнес Ахим, — продолжай.
Я сравнил еще «профессора» с Розенбергом, и сравнение это было явно не в пользу «профессора».
— Как же еще можно судить о ценности человека, если не по его поступкам?
— Разумеется, — подтвердил Ахим.
Я рассказал ему обо всем — и о хорошем и о плохом, обо всем, что мне довелось испытать со времени нашего знакомства. И перебивая сам себя, я упрямо повторял все тот же вопрос: «Как же еще можно судить о ценности человека?» И Ахим все твердил свое «продолжай».
— И если бы не ты и не твои товарищи, я, верно, давно бы уже подох. И никто и не пожалел бы обо мне.
— Да брось ты, — отмахнулся Ахим.
Под конец я рассказал еще о Герхарде Кортене и о нашей последней встрече.
— Уж он-то ради старика Бибермана руку дал бы себе отрубить.
— Да он всегда был такой — товарища в беде не оставит, — подтвердил Ахим.
Слова эти больно кольнули меня. Я не хотел уступить Герхарду в великодушии. Я тут же предложил раздобыть тысячу франков, которые Ахим никак не мог собрать.
— Ну что ж, ловлю тебя на слове, — сказал Ахим, по-видимому нисколько не тронутый.
— Я желаю и Джеки выбраться отсюда, — продолжал я.
— Скажи пожалуйста!
Ахим вплотную приблизил свое лицо к моему. Я чувствовал его прерывистое дыхание. Мне удалось вывести его из равновесия, и он впервые не старался это скрыть.
— А почему ты хочешь ему помочь? — спросил Ахим.
Я пробормотал что-то о том, что он, мол, «свой парень».
— Жаль только, что у нас разная кровь в жилах течет.
— А ты все еще это чувствуешь? — Глубокие складки залегли вокруг губ Ахима. Он приоткрыл рот и обнажил зубы, то ли от смеха, то ли от удивления.
— Разумеется, — ответил я. — Стоит только еврею очутиться рядом со мной, как я не могу отделаться от этого чувства.
— Да, да, от этого чувства, — эхом отозвался Ахим.
Мы замолчали. Я дал Ахиму окурок.
— Хороша сигарета, — сказал он, выпустив клуб дыма.
— Ну-ка, пощупай, — Ахим протянул мне руку. — Прижми свое запястье к моему.
Я послушался.
— Чувствуешь? — спросил приглушенным голосом Ахим.
— Стучит!..
— Разумеется, стучит. А ты что думал, мы мертвецы, что ли? Прижми крепче. Теперь чувствуешь?
Но мы так плотно прижали наши руки, что уже и вовсе не ощущали биение собственного пульса.
— Ровно ничего не чувствую.
— Вот и хорошо, — сказал Ахим.
Его новый эксперимент показался мне попросту дурацким. Я опустил руку.
— Обещаешь вспоминать этот вечер, если станешь когда-нибудь солдатом?
— Да, и буду при этом попеременно ложиться то на брюхо, то на спину и таращить глаза то в землю, то на небо, — ответил я язвительно.