— Что ж, это будет очень мило с твоей стороны, — сказал Ахим.
В камыше заквакали лягушки… Особенно усердствовала одна. Она так трубила, что кваканье ее походило на овечье блеяние. Мы с Ахимом потолковали еще о всякой всячине. Том бросил наконец «профессора» и стал настоящим коммерсантом. Он торговал вразнос предметами первой необходимости. Где он их добывал, оставалось загадкой. Но зарабатывал он, видно, недурно. Я это сразу заметил по тому, с какой предупредительностью стали относиться к нему окружающие. Люди, которые недавно еще грубо его обрывали и ругали «опустившимся типом», теперь вежливо приветствовали его и вступали с ним в какие-то таинственные разговоры. Зато Том стал сейчас очень разборчив в знакомствах. Он упорно избегал всех товарищей по заключению, которые не могли уплатить положенную цену за товар. Вырядился он курам на смех: раздобыл где-то не по росту длинную матросскую куртку и без конца разгуливал в ней по раскаленным дюнам. Пот лил с него ручьями. Вдобавок его чудовищно тощую шею обвивал ярко-красный шарф.
— Том у нас теперь важная птица, — сказал я.
— Держись-ка от него подальше. Ни к чему хорошему дружба с ним не приведет, — пробурчал Ахим.
Мюллер наконец-то смастерил свое корыто, неожиданно вспомнилось мне. Теперь они вместе с Джеки и Фрезе с утра до вечера стирают верхние рубашки, по двенадцать франков за штуку. За полотенце берут по три франка, за трусики — пять.
— У Фрезе ноги отекли, день-деньской стоит у корыта, — сказал я.
— Нет, это от голода, — отозвался после недолгого молчания Ахим.
Да, они в кровь стерли себе пальцы. И все заработанные деньги отдавали товарищам, которым надо бежать из лагеря. В группе Ахима все пытались заработать хоть сколько-нибудь. Один, например, печальный такой, с желтыми глазами, вытачивал из старых обручей ножи и продавал по двадцати франков за штуку. Пятьдесят ножей — и еще одна жертва вырвана из рук палача. Почти все друзья Ахима, которых я знал, были в большинстве своем люди очень образованные и знающие, и все же по части заработка паршивец Том мог заткнуть за пояс любого из них. Даже Ахим — врач, и тот зарабатывал только на варке кофе, и эти сто франков в день он вносил в общую кассу.
Месяц заходил. Он уже почти касался горизонта. Над горами и дюнами нависла черная ночь, только море еле мерцало в угасающем лунном сиянии. Мы с Ахимом все реже обменивались словами, и все длинней становились паузы, полные сонного раздумья.
— Говорят, будто Париж взяли.
— Значит, Герхарду самое время смыться, — сказал Ахим и швырнул горсть песку в камыши. Кваканье, доносившееся к нам из тины, тотчас же затихло.
Мы поднялись и направились к бараку. По дороге я все еще думал: где мне раздобыть тысячу франков для Герхарда? Не прикупать больше еду у Бочонка? Отказаться от маленьких добавок к скудному рациону, которые я покупал на деньги, вырученные за кофе? Значит — ни куска хлеба сверх нормы, ни одной сигареты? Я шел, с досадой вдавливая ступни в песок. Ну, что мне за дело до головы Герхарда? Пусть сам о ней позаботится. И как только все это случилось — моя сентиментальная исповедь и обещание взять на себя спасение Герхарда? Разве не лучше держаться подальше от всего этого? Месяц скрылся. В нерешительности плелся я рядом с Ахимом по темным дюнам.
На берегу ручья росла дикая мята. По совету Ахима мы выкапывали ее и, строя страшные гримасы, жевали горькие корешки. Говорили, что она помогает против цынги и других болезней.
Я поднялся спозаранку и пошел к ручью. Мюллер, прихрамывая, вышел из-за барака и спросил:
— Куда это ты?
— За мятой, — ответил я, указывая в сторону камыша. Утреннее солнце золотило мою руку.
— Вот, возьми покамест, — и Мюллер протянул мне корешок, с которого он уже успел содрать тонкую кожицу. — А жевать придется тебе самому.
На длинном, словно земляной орех, лице Мюллера застыло строгое неприступное выражение. Я сунул в рот корень, сочный и горький, как хина. В горле у меня засаднило. Мюллер проковылял к своему корыту, схватил ведро и вернулся ко мне.
— Пойдем за водой?
— Сперва растоплю печку.
Его ворчливо-дружеский тон смутил меня. Стремясь скрыть свою растерянность, я долго возился у печки. Коричневая зола падала на песок. Я положил на решетку бумагу и щепки, а сверху еще несколько кусочков несгоревшего кокса, которые выгреб из золы. За всеми этими делами я совсем позабыл о Мюллере. Поднявшись от печки, я увидел, что он все еще стоит рядом со мной.
— Ну что ж, пошли?
Мы отправились к колонке. Бараки, окутанные утренним туманом, были словно нарисованы в воздухе тонким карандашом. Из железной трубы кухни поднимались густые клубы дыма. Казалось, что оживший черный столб устремляется в ясное небо, и только поднявшись до вершины холма, где какой-то крестьянин косил траву, дым расплывался, образуя прозрачный навес.