— Когда же наконец будет кофе? — протянул кто-то, зевая.
— Сейчас! — раздраженно крикнул я.
Вопрошавший, на котором были только до блеска начищенные туфли и шляпа, пробурчал:
— Спокойно. В такую жару нервным людям обеспечен разрыв сердца. Плохая реклама для нашего роскошного курорта.
Он был рабочий-машиностроитель, с тяжелыми руками, разъеденными смазочным маслом. Когда началась война, его постигла та же участь, что и меня… Улыбаясь во весь рот, рабочий уверял, что в лагере наступила лучшая пора его жизни. Вот только жратвы маловато. Его улыбка разозлила меня, и я так тряхнул печку, что над ней поднялось облако пепла… Наконец вода закипела. Покуда я заваривал кофе, возле кухни собрались добровольцы, приходившие чистить картофель. Вознаграждением их был ворованный картофель, который они выносили из кухни, пряча под платьем. Кроме Тома, только они в лагере ходили одетые. Вода очень медленно просачивалась сквозь полотняный фильтр, и я не начинал еще разливать кофе. Вдруг я заметил, что торгаши, собравшиеся возле «толкучки», заволновались.
За проволокой, неся на спине мешок, появился Бочонок. Торговцы моментально построились клином, а Том, словно ястреб, взмывающий в небо, оторвался от столба, который он подпирал плечом, и в один миг оказался во главе боевого строя. Красный шарф пламенем полыхал у него за плечами. Клин врезался в ревущую толпу. Пробившись к Бочонку, Том схватил заветный мешок и вместе со своей шайкой скрылся за углом ближайшего барака.
Мое варево поспело. Я принялся разносить кофе. Ахим тем временем притащил воду для новой заварки. «Кому кофе?» — кричал я в открытые настежь двери бараков. Но еврейский барак я обошел стороной. С пустым ведром я снова прибежал к печке. Куда только запропастился старик?
И вот ведро снова до краев полно кофе. Зрители мои укрылись в тени барака; с крыши его свисала мягкая черная сосулька из смолы. В левом углу под выступающей крышей, покачиваясь, сидел матрос; его загорелое тело, увенчанное костлявой головой, напоминало выветренный обломок прибрежной скалы. Кругом стояла мертвая тишина.
— Ну и жарища, — сказал матрос.
Я посмотрел в его сторону. Место старика, возле самой двери, по-прежнему пустовало.
Тень от проволоки переползла через гребень дюн. Уже полдень, подумал я, увидев, что раздатчики несут из кухни котлы с супом. Потом я долго стоял в задумчивости, помешивая ложкой жидкую похлебку. Джеки причмокнул. Я взял свою банку и вылил из нее суп в банку Джеки.
— Что с тобой? — простонал он с удивлением. — Уж не спятил ли ты?
Стараясь продлить наслаждение, Джеки полоскал супом рот, надувая щеки после каждого глотка. Наконец царапанье ложек по днищам прекратилось. Джеки захрапел, положив руки под голову. Я подождал, покуда все заснули, и поднялся.
— Куда это ты?
— Воздухом подышать.
Ахим недоверчиво поглядел на меня.
— Да выбрось ты из головы эту тысячу… — он посмотрел пустым взглядом в пространство. — Я ведь пошутил. Забудь про нее!
— Мне надо за печкой последить, — сказал я, переминаясь с ноги на ногу.
— А ты подкинь немного кокса, она и не затухнет.
Ахим приподнялся, опираясь на локти.
— Начнем сегодня пораньше варить? Мне нужно еще посмотреть больного — бедняга недолго протянет.
— Ты уверен?
Ахим повел плечами.
— Старику за семьдесят, а у него, очевидно, тиф. Что тут поделаешь. Ты чего? — спросил он, увидев, как напряженно я вглядываюсь в море, сквозь дырку в дощатой стене.
— Так. Пойду.
И я медленно вышел из барака.
Очутившись за дверью, я побежал к печке и остановился здесь в полной растерянности. Я стоял и смотрел на уголь, который прошуровал перед самым обедом. Угли потрескивали, синие язычки пламени пробивались сквозь них.
Я повернул в сторону барака. Да, именно там обычно сидел старик, вытянув короткие ножки… Мне казалось, что место на стене, к которому он всегда прижимался спиной, вытерлось и стало чуть светлее.
Я обошел барак. Солнце беспрерывно слало на дюны раскаленные волны воздуха. Море, обессиленное борьбой, покорно лизало каменные ступни скалы.
Я оглянулся и вдруг на плоском, казалось, бесконечном пустыре между насосом и бараками увидел сидящего человека. Это был старик. Изодранное в лохмотья одеяло свисало с его плеч, седые космы выбились из-под черной ермолки. Я бегом бросился к нему. Раскаленный песок набился мне в башмаки.