…Уходя, я в последний раз коротко окликнул Герхарда и видел несколько секунд, как он стоит на песке под ослепительным солнцем и ветер раздувает его расстегнутую рубашку. На расстоянии он казался моложе, он выглядел так же, как в дни нашего детства. Только в облике его не доставало какой-то привычной детали. Какой же? Ах да, красного галстука! К сожалению, я не обратил внимания на его прическу. Интересно, касается ли пушок у него на затылке ворота сорочки? Мне почему-то захотелось, чтоб это было так.
Как глупо, ведь все это уже миновало — канарейки, березовая роща. Мы отвернулись друг от друга. Передо мной открывалась обычная картина лагеря, я слышал скрип насоса, а в глазах заключенных горели голод и тоска по табаку.
Теперь я понял, почему они так торопились с побегом. Герхарда. Париж пал. На другой день после того, как Герхард исчез, Мюллер сообщил мне эту новость. И впервые назвал меня по имени. Морщины, покрывавшие лицо Мюллера, легли суровыми складками. Никогда раньше не казались они мне такими глубокими.
— Подмазался бы ты лучше к «профессору», — сказал мне Мюллер.
— Ты это что, серьезно?
— Теперь, знаешь ли, не до шуток.
— А тебе, видно, все же захотелось позабавиться? Поглядеть, как я буду лизать «профессору» пятки? — Я не выдержал и в волнении стал по-журавлиному вышагивать вокруг Мюллера. — «Извините великодушно, господин „профессор“, за то, что меня от одного вашего вида воротит. Разрешите почистить вам башмаки? Или, может быть, платье? Не угодно ли, я сопру для вас пару сигарет? Кофе у нас, к сожалению, весь вышел. Но вот зайти с вами на полчасика в пустой барак — это мы с удовольствием!»
— Прекрати, — прикрикнул Мюллер и испытующе поглядел на меня. — Говорю тебе, сейчас не до шуток.
Прошло несколько дней. Все было по-прежнему спокойно. Накануне мы с Ахимом продали последний кофе. Нового мы уже не раздобыли… Пожитки мои постепенно растаяли. Теперь вся моя поклажа умещалась в маленьком узелке. У меня остались только пара носков, носовой платок и рубашка. Так что чемодан был мне уже не нужен, и Бочонок сторговал его у меня за буханку белого хлеба.
Ахим посмотрел на мой узелок, потом на меня.
— До вашего отъезда пройдет еще несколько недель, — сказал он.
Если бы мысль о том, что станется с Ахимом и его товарищами, не мучила меня днем и ночью, я был бы на седьмом небе от счастья. Еще бы! Ведь я возвращался домой. Но теперь даже перспектива стать солдатом нисколько меня не радовала. Напротив, это-то меня и угнетало. А что, если придется стрелять в Ахима, в Мюллера? В Герхарда или в их друзей? Ведь это вполне вероятно! А что они мне сделали? Здесь, в лагере, я видел от них одно только хорошее.
Я брел по дюнам, и думы мои все кружились вокруг одних и тех же вопросов… Меня угнетал не голод.
С кем же я? И где мое место? Ни с того ни с сего мне пришла в голову дурацкая мысль. Я наклонился, поднял песчинку и проглотил ее. Вот и исчезла какая-то частица дюн, правда ничтожно малая. В океане песка от этого ровно ничего не изменилось. Так до чего же глупо думать, будто что-то может измениться только от того, что исчезла одна-единственная песчинка.
Чья-то тень упала мне на ноги. Это был Джеки.
— Куда это ты запропастился? — сказал он, отдуваясь. Карие глаза его радостно блестели. — Я выцыганил у Тома пачку сигарет!
Джеки вытащил из смятой пачки сигарету и протянул ее мне. Другую, последнюю, он оставил себе.
— Вот и хватило на всех, — сказал он, чиркнув зажигалкой.
Мы закурили. Усталости моей как не бывало. Я с наслаждением глядел на море. Только дело здесь было вовсе не в табаке. Хватило на всех — стало быть, они припрятали сигарету и для Эрвина — для меня. «Куда ты запропастился?» — спрашивает. Заметили ведь, что запропастился!
— Почему Ахим до сих пор еще здесь? — спросил я у Джеки. А вдруг он ответит: «Тебе-то какое дело?»
— Попробуй спроси его сам, — отозвался Джеки. — Нас он вообще не слушает. Лазарет, видишь ли, полон больных, которым он нужен. О себе он и думать не желает.
«Ну и задал же ему Ахим, видно, жару», — не без злорадства подумал я.
Я всей душой желал, чтобы Ахим ушел от грозившей ему опасности. И все же, уступи он нашим настояниям, мне было бы неприятно. Впрочем, была еще одна возможность спасти Ахима от тюрьмы. У него был паспорт на имя какого-то голландца из Роттердама. А Роттердам разбомбили наши самолеты. Так мне, по крайней мере, сказали. Навести справки о человеке родом из сгоревшего города не так-то легко. А кроме того, в лагере так много заключенных, что уж одного человека здесь, конечно, некоторое время прятать можно. Но что я-то знал про Ахима? Ровным счетом ничего. Да, может, ему грозит что-нибудь гораздо худшее, чем тюрьма. А раз так, значит остается только одно — он должен немедленно исчезнуть из лагеря.