Погруженный в тягостные мысли, я отворил двери в лазарет. Ахим в белом халате кипятил иглы для шприца. Его кабинет занимал два с половиной квадратных метра; в нем умещался один-единственный стол, на котором под стеклянным колпаком были разложены хирургические инструменты.
— Стула, к сожалению, я тебе предложить не могу, — сказал Ахим, здороваясь со мной.
Вытянув губы, он подул на густой пар, поднимавшийся из кастрюльки, потом вынул пинцетом иголку и положил ее под стеклянный колпак.
— Хозяйство здесь чертовски примитивное, — сказал он и негромко выругался.
Он опустил колпак на инструменты: послышался тихий звон, светлый и чистый, как лучи утреннего солнца, разрисовавшие противоположную стену пестрой рябью.
Ахим стоял, повернувшись спиной к стене, и пристально рассматривал меня, как бы оценивая и в то же время с любопытством, которого я никогда прежде в нем не замечал.
Вот уж бессмысленно так меня рассматривать, решил я и, достав из кармана окурок, не торопясь закурил, И чего он на меня уставился? Мюллер тоже сегодня искоса так посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Вот поглядите, к нам прибыл новичок, любопытно, как-то он себя поведет».
— Так, значит, старый Россинант тебя наконец сбросил? — спросил Ахим, который стоял, упершись ладонями в стол.
— Старый Россинант? Сбросил? Меня? — переспросил я. — Ничего не понимаю.
Глаза у Ахима от удовольствия сузились в щелочки. Он удивительно походил сейчас на озорного школьника, который только что напроказил.
— Жил-был, знаешь ли, несколько сот лет тому назад в Испании один рыцарь…
Я сердито отмахнулся. Издеваться он надо мной вздумал, что ли?
— А ты еще на меня полюбуйся. Авось, заметишь, что я не похож на испанского рыцаря.
Ахим так и сполз с края стола, на котором было уселся.
Я скорчил довольную гримасу. Мой ответ явно ошеломил его.
Вытаращив глаза, Ахим сказал:
— Ты что, никогда не читал «Дон Кихота»?
— Нет, не читал, — подтвердил я.
Ахим, расстроенный, прошел по комнатушке, потом взъерошил свою густую каштановую шевелюру и бросил на меня укоризненный взгляд. Я просто понять не мог, чем же я его так огорчил. Ведь я всегда исполнял его желания: смотрел в небо, вытянувшись на животе, и обещал ему запомнить, что мы ощутили биение пульса друг друга. Так почему ж, черт меня подери, я не сказал ему в угоду, что знаю этого Дон Кихота!
Ахим тем временем полез под стол и вытащил оттуда домашнюю аптечку.
— Хоть бы замок был, а то хватают все кому не лень. До вчерашнего дня аптечка висела над столом, — он показал на гвоздь, вбитый в стену. — А вчера вечером сперли бутылку с касторкой. И знаешь зачем? Дорогие мои пациенты зажарили на ней ворованную картошку. Ну да ладно, они еще горько в этом раскаются, — добавил он со смехом.
Ахим любил и понимал шутку. Это качество делало его в моих глазах особенно привлекательным.
— Чтобы доставить тебе удовольствие, — сказал я, — прочту дома «Дон Кихота».
— Не просто «прочту», — сказал он, — а прочитаю много раз. Эта книга помогает при параличе мозга, как касторка при запоре.
Он метнулся к окну, халат его развевался.
— Уже девять! — воскликнул он. — Если будешь у Фрезе и он предложит тебе поесть, не отказывайся.
Странно, что Фрезе потребовал именно меня. Он лежал один в палате, такой же узкой, как кабинет Ахима, ко зато на настоящей кровати. Простыни сияли ослепительной белизной — давно забытое зрелище.
— Неплохую комнатку тебе дали, — пошутил было я. — Попрошу доктора прописать мне такую же.
Я не знал, как надо говорить с умирающими. Фрезе сделал знак рукой, и я осторожно присел к нему на край постели. Под тонким одеялом проступал его вздувшийся живот.
— У меня для тебя сюрприз, — сказал Фрезе. Он, видимо, наслаждался моим удивлением; на его небритой щеке проступила сеть тонких розовых прожилок. Он с трудом поднял руку.
— Ну ка, достань из тумбочки банку и поешь супа.
— Вытянутая рука Фрезе бессильно упала, но голос его дрожал от удовольствия. — Ты еще молодой, тебе на пользу пойдет.
Я поспешно открыл тумбочку. И покуда я, давясь от отвращения, глотал прокисшую похлебку, Фрезе весело, словно здоровый, сказал:
— Поешь горошку, так побегаешь по дорожке.
Он смотрел на меня, похваливая мой аппетит и мою молодость.
Я поставил банку на место и снова сел рядом с Фрезе. Скоро он навсегда простится с нами. Эта мысль внушала мне уважение, но в то же время мне было не по себе. Большие глаза Фрезе, в которых, казалось, сосредоточилась вся еще теплившаяся в нем жизнь, были пристально устремлены на меня. Он сказал: