Опять на восток, за дымок голубой поселений,
туда, где Монголия, степи, и лошади ищут траву,
туда, где любовь и молитва — прекрасные сени,
ведущие в Рай, что увидеть нельзя наяву.
Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони
и тёплому небу, как в прежние дни, покажи!
Я в этих степях с пастухами о жизни долдонил
и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.
И стрелы летели, и бег становился судьбою,
когда по указу метали, и ты уходил от погонь,
а после, а после, к живому припав водопою,
ты пил из лоханки луны благодатный огонь.
В Монголии мягко живётся и радостно спится,
и тень моя бродит средь спёкшейся к лету травы,
и шёлком китайским, и русским струящимся ситцем
опять перевязано горло у грешной молвы.
И снова Баир, испытующим глазом нацелясь
на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,
где каждому соль вручена и подарена цельность,
и лучшая песня струится с языческих гор.
Из алтайского дневника
Жён-мироносиц на небе вечернем считая,
жить бы да жить в этих горных безлюдных местах!
Днём любоваться крышами пагод Китая,
ночью Монголию видеть в раскованных снах.
Туго завёрнута этой страны оболочка
в русский характер, и ниткой прошита канва.
Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,
ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.
Только на ранней заре частокол-копьеносец
в бой соберётся, крикливых ворон не сочтёшь!
В сон, как в залив, заплывает крутой миноносец –
русская хата, собравшая всю молодёжь.
Песни, гулянка, в соседок-подруг новоселье –
трёх этих грешников всякое знает село!
Пьётся легко, и по кругу расходится зелье –
в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.
Кожа песчаной пустыни натянута туго
на окоём горизонта, и жизнью полна.
Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,
волк и лисица, и чашкой молочной – луна.
В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,
лошадь уставшая, телетарелка и кот.
И разговоры о том, что поближе к России
нужно держаться, да Чёрный Бурхан не даёт.
Сибириада
Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен
в союзе с колесницею Ильи
поют с утра, что этот мир свободен
от уходящей в сумрак колеи.
И соловей на сливе одинокой,
кривою саблей месяца сражён,
поёт о том же – о любви стоокой,
благоухая в звуке, как пион.
И я вослед за ними, друг метели,
сибирский отрок, возлюбивший Русь,
возню со словом-бражником затею
и как Иаков, с Ангелом сражусь.
Но вряд ли победителем предстану
в игре начал в ракитовом саду,
и Ангела к вершинам Алтайстана,
как пленника, с собою приведу.
Не о себе, а о Сибири скажет
имбирно-красный берег в тишине.
Река легко несёт свою поклажу
с тяжёлыми каменьями на дне.
И видит Русь, как сферу золотую,
которую вращает Мономах,
и всюду дуги-радуги токуют –
тетерева у солнца на руках!
Монгольская степь
Здесь камыши к себе зовут
ночными криками: «Ты пойман!»
На пуговицы старых юрт
застёгнута речная пойма.
И солнце в красном шушуне,
сползая вниз, тоской собачьей
обдаст всю степь, как на войне,
и сетью в камышах рыбачит.
А ночью холод, словно змей,
вползёт в бессонницу монгола
и ну толкать его: «Скорей
коснись земли ногою голой!»
Вся степь – как звёздные часы
под наблюдением курганов:
живыми каплями росы
блестит, укрытая туманом.
На взлёте беркут прокричит
своё «и-чу!» и в звёзды канет,
и тень по травам волочит,
как побывавшую в капкане.
Лётчик
Думы как лезвие
ночью туманною…
Война то железная,
то деревянная.
Война как усилье
разбуженных птиц
отращивать крылья
у красных зарниц.
Воздушные массы
стоят у руля,
и лётчика-асса
смущает земля.
Он в небо уходит
просить за солдат
у звёздных угодий
и райских палат.
Чтоб соединили