надёжной дугой
Сахару – с Сибирью
и Киев – с Москвой.
Сгибая Сибирь половицей...
Сгибая Сибирь половицей,
скрипя на осеннем ветру,
раскроется книжица – птица –
в другую от нас высоту.
Медведь, человек и куница
прочтут золотой корешок,
а что в этой книге – приснится,
как нового зренья урок.
Там, где Ноев стучит молоток...
На Крещение щёлкают вербы
шоколадно-лиловой корой.
Из пружинистых веточек-вер бы
выбрать ту, что зовут золотой.
Что нальётся к приходу теплыни
изумрудно-пречистым огнём.
«Вот и я!» – посошком благостыни
постучится под утро в мой дом.
Но как отрок, не знающий жизни,
влип надолго в телесную роль,
я тропой испытанья капризной
пронесу эту давнюю боль.
И за гранью последнего утра,
за рекою, где правда живёт,
станут почки спасать, словно Будды,
бирюзовую дымку высот.
Расцветут и окрасятся к маю
перевалы зелёным огнём,
как Корана священное знамя
над пустыней, объятою сном.
И забота глубинного корня,
не забитая градом камней,
напитает, как Слава Господня,
основание будущих дней.
Словно книгу, я жизни читаю:
сотник, писарь, бродяга, кузнец…
И страница всегда золотая,
где любуется небом юнец.
Где сизарь, напитав синевою
свой оранжевый чуткий зрачок,
держит путь над людскою войною
к гуслярам, к кержакам, к Домострою –
там, где Ноев стучит молоток.
Разговор с Азией
Скажи мне, Азия, зачем среди равнин,
как привиденье, бродит бедуин?
Глаза живые ищут молока
в груди кормящей матери – песка.
Бубенчики на кожаном ремне
звенят простую песню о луне.
И стая одиноких журавлей
колышет синеву – стеклянный клей.
Открой мне тайну, Азия, свою:
за что тебя так преданно люблю?
Молчишь. И только сыплешь, как тоску,
за шиворот горячего песку.
Да рукавами жёлтыми бархан
указывает путь в Афганистан.
Павлу Васильеву
Расстрелян в 1937 году.
Светлая память Поэту
Ты в далях лет меня увидел
и ввёл в стихи, как амулет:
Мухан Башмет… Я не в обиде,
я в радости тому, поэт!
Ещё из солнца, из Псалтыри,
строку бегущую любя,
я, нерождённый в этом мире,
глядел с надеждой на тебя.
– На! – молодые пели клёны,
и крылышки своих семян
бросали вниз, где дух зелёный
валялся с нимфой, в доску пьян.
– На! – ласково твердили тени,
придя на лунный карнавал,
где Ленин плачем запустений
на стенах тюрем пребывал.
Я за тобой следил украдкой,
всей бестелесностью своей,
как пел сады и домен кладку
твой азиатский соловей.
И за хребтом Катунским кони,
вдыхая запахи зерна,
молились солнцу как иконе,
и пела ласково зурна.
Ты в новой смене поколений
необъяснимым сквозняком
нёс то сосновое полено,
то флягу с жирным молоком.
Рязанской бабой голосила
судьба на скошенных полях,
и исполать тебе Россия
сказать забыла второпях.
Когда приду к тебе в апреле
или в опавшем сентябре,
как дружно Азию мы пели,
припомним в солнечной игре.
С тобой увидим километры,
как в увлекательном кино,
где персонажи – злые ветры,
и эту Землю заодно.
Из жизни Киевской Руси
Тело длинное, вазелиновое,
словно след корабля на Волге.
На пяти телегах везли его
удалые стрельцы с Востока.
Алебардами звёзды множили,
речью зычной ворон пугали.
Тело длинное, под рогожею,
чьё оно – и сами не знали!
Говорили: «Свеча лучистая,
сундучок, наполненный утварью.
В мире тайна должна быть чистая,
украинским ветром продутая!»
То ли осень сорила золотом,
то ли снег летел над пожитками.