Тело было копьём приколото
и пришито к телеге нитками.
Тело было, как изваяние
из свинца, покрытого окисью,
и висело над ним собрание
мух, читавших страницы повести.
По расчёту ли, недоумию
тело видели как спасение,
и везли его в Киев мумией
в праздник Троицы, в воскресение.
Инвалид
Он сидит на скамейке,
козьей ножкой дымя,
и в глазах его змейки
из живого огня.
В ноги падают гильзы
(хороши ли? плохи?)
и вздыхают карнизы
под присмотром ольхи.
Вот изношенный трактор
проезжает селом
(или множит утраты
автомат за углом?)
Отдыхает Россия,
на заречную даль
и поляны лесные
опуская вуаль.
Загорелась повозка,
и посевы горят
(или это берёзки
на пригорке стоят?)
День осенний, комбатом
навещая страну,
инвалиду-солдату
предлагает войну.
Основы самоврачевания
Амыру-пастуху в расцвете лет
понадобились юные берёзы
и бабочки над клевером, и розы,
хранящие малиновый рассвет.
И друг-ручей Амыру-пастуху
пиликает на каменной свирели
хрустальный сон, святую чепуху
о том, как в небесах летают ели.
Что делать? Как найти ему врача,
что выжимает сок из кирпича
и эликсир любви даёт больным?
Да очень просто: над аилом – дым,
внутри – огонь, и всюду по аилу
летают косы Каначаки милой.
Поймаешь эти косы за концы,
и запоют весенние скворцы!
Бессонница
В доме спать ложась, отстегнули
груз житейский – луны ходули.
Отнесли их на сеновал,
чтобы каждый ходуль поспал.
Только слышат – в печи потухшей
то ли мышь шуршит, то ли души
убиенных в Афганистане
на мосол-локоток привстали.
Жизнь ночная – что звёзд сиянье,
что отстёгнутый человек
от земли, от её камланья
в понедельник, среду, в четверг.
Не успели уснуть – ходули
тут как тут… Крестись на восток!
За окошком звезду раздули,
словно крошечный уголёк.
Парень в линялой гимнастёрке
Даль дыханием сладким продута
четырёх азиатских ветров,
и встаёт одинокое утро
у казацких потухших костров.
Как подстреленный заяц, несётся
пук травы у палаток и служб.
Надо ехать. В тени у колодца
заблестел уползающий уж.
Прячет уши в колёса телеги
одинокий тушканчик, в себе
ощущая стремительность бега
и покорность хозяйке-судьбе.
Неужели тот парень в линялой
гимнастёрке со старым ружьём,
это я в своей жизни бывалой,
что ушла за речной окоём?
Над горами алтайскими вяжет
лунный сумрак корзину тому,
кто уже никому не расскажет,
как отряд воевал Бухтарму.
Парень, парень, зачем на рассвете
небывалого нового дня
твоя почта в помятом конверте
догоняет и мучит меня?
Что я сделал тебе в ту эпоху,
что не сделал тебе, расскажи,
если ты укоряющим вздохом
атакуешь просторы души?
Гаснут в небе живые картины,
и оранжевый свет от луны,
чтоб душа о высоком грустила,
метит спящие валуны.
И идут на разведку любовью
из далёкой Гражданской войны,
окружая моё изголовье,
спецотряды – опора страны.
Ветер, помогающий Поэту
Выйти строкой к побережью Каспийского
или к монгольским пескам,
значит, подняться на рифму над рысканьем
ветра по тёмным углам.
Эти пространства – восточные женщины:
встанут в начале стиха,
и от Сахары до синей Смоленщины
розами пахнет строка.
Разве Усть-Кан двоюроден Елабуге?
Тверь влюблена в Замульту?
Ходят особые ритмы по Ладоге,
мачтами метя мечту.
Непроходимые топи Якутии
век вдохновению пить.
Встала, пошла по воде – не вернуть её
снова в сюжетную нить!
Кончился список, а дальше – терзания?
Редкие травы, песок?
Слушает ветер живое задание –
стуже ударить в висок.
И, зафрахтован земными угодьями,
в облачной вате по грудь,
просит Алтай божество плодородия