— Вашскобродие! Явите милость! Перестаньте щекоткой мучить! Мочи моей больше нет!
Свинцовые остзейские лейтенантовы буркалы распялились изумленно на матроса:
— Ты обалдел, осел стоеросовый? Когда я тебя щекочу? — А усы тараканьи сразу дыбом встали.
Пригнулся Гулявин к лейтенантову уху, хитро подмигнул и зашептал:
— Вашскобродие! Я ж таки понимаю, что ежели человек по ночам в таракана оборачивается, значит, так ему на роду написано, и злобы на вас у меня нет. Только терпеть нет силы! Пожалейте! Возьмите Кулагина — он вдвое меня здоровее, а меня отпустите на покаяние. Так и помереть можно!
Отскочил Траубенберг и сухим кулаком больно ткнул Гулявина в зубы.
— Пшел вон, мерзавец!.. Ты пьян, как сукин сын! Три наряда вне очереди, месяц без отпуска.
А Василий утер кровь на губе и сказал сурово:
— Нехорошо, вашскобродие! Я к вам по-человечески, а вы меня в зубы. Как мне это понимать? А вам такие права по уставу полагаются, чтоб матросов щекотать? Я претензию могу заявить. Погоди, со всеми вами разделаемся… гады!
Повернулся и пошел на бак.
А лейтенант, взбешенный, побежал к старшему офицеру и посадили Гулявина в мокрый подводный карцер на две недели.
В карцере, на голых досках ворочаясь, под крысиный писк, возненавидел лейтенанта Гулявин и в темноте зубами скрипел.
— Погоди, тараканья сволочь! Будет и у нас праздник!
В карцере, должно быть, и застудил Гулявин легкие, так что в середине января свезли его на берег в госпиталь.
В госпитале теплынь и чисть, хорошо, кормили сладкими кашами, но ханжи ни-ни и достать никак невозможно.
И пожаловался однажды Василий соседу по койке, безногому матросу с «Резвого», которому обе ноги сорвало немецким снарядом.
— Ну и жизнь!.. Выпить человеку не дадут!
Матрос повернул заострившееся лицо (четко белело оно на серой масляной стене, опушенное черной бородкой).
— Меньше пил бы, дурак, умней был бы…
Гулявин вскипел:
— Полундра… мать твою! Ты, должно, умней стал, как тебе ноги ободрало?
Сухо усмехнулся матрос:
— У меня одна задница останется и то умней твоей головы будет. Время не такое, чтоб наливаться.
— Какое ж такое время, по-твоему?
— Долго, брат, рассказывать… Хочешь, вот почитай лучше, — сунул руку под матрац и вытащил затрепанную книжонку.
Взял Гулявин недоверчиво, прочел заглавие: «Почему воюют капиталисты, и выгодна и нужна ли война рабочим?»
Сел у окошка и давай читать. Даже в голову ударило сразу, и огляделся по сторонам:
— Одначе… кроют! Чистая буза!
Прочел книжку до конца, и сделалось у него в мозгу прямо смятение.
Ночью, когда спал весь госпиталь, в темноте сел Гулявин на койку безногого, и безногий, звенящим шепотом, швырял ему в ухо о войне, о царе, о Гришке-распутнике, о том, как рабочие силу копят и что ждать уже недолго осталось и скоро дадут барам взашей.
— И офицерье пришить можно будет? — спросил вдруг Василий.
— Всех, брат, пришьем!
— Спасибо, братишка, обрадовал!
И в черноту зимней ночи, свисавшей за окнами, погрозил Гулявин большим кулаком.
С той поры стал безногий давать Гулявину разные книжки, которые приносили ему с воли навещающие.
И жадно, как хмельную обжигающую ханжу глотал Гулявин пылающие слова. Многого не понимал, и сосед слабеющим вялым голосом растолковывал непонятное старательно и долго.
А в первых числах февраля, в полночь, серьезно и тихо умер сосед.
Пришла сестра, сложила ему руки и прикрыла глаза. Потом вышла известить госпитальное начальство.
Гулявин быстро приподнял матрац и выгреб книжонки, перебросив их под свою подушку.
Постоял возле покойника, посмотрел на тонкий прозрачно-желтый нос, нагнулся и крепко поцеловал мертвого в губы.
— Прощай, братишка! Расскажи на том свете матросне, что наша возьмет.
И накрыл сухое лицо простыней.
До середины февраля провалялся еще Василий, а потом комиссия при госпитале дала ему две недели для поправки здоровья.
И решил Гулявин съездить в Питер, к давней зазнобе своей Аннушке, что служила в кухарках у инженера Плахотина, на Бассейной.
«В крайнем разе отъемся на инженеровых бламанжах, и Анка тоже баба не вредная».
Получил после двадцатого февраля документы и, сидя и вагоне, чем ближе подвигался к Питеру, тем больше слышал тревожных разговоров, что неспокойно в столице, бунтуют рабочие, а солдаты не хотят усмирять.
И от этих вестей стало сердце Василия большим пылающим шаром, распирало ребра и не билось, а грохотало тревожно, напряженно и часто.