Жеглов взял малыша на руки, и тот заревел еще пуще. Держа очень осторожно, но крепко; Жеглов бегло осмотрел этот мягкий орущий комочек, вынул из-под него мокрую пеленку и снова передал мальца Синичкиной:
- Все, заворачивайте. Смотри, Шарапов, у него на голове родимое пятнышко...
На ровном пушистом шарике за левым ушком темнело коричневое пятно размером с фасолину.
- Ну и что?
- Это хорошо. Во-первых, потому, что будет в жизни везучим. Во-вторых, вот здесь, в углу пеленки - полустершийся штамп, - значит, пеленка или из роддома, или из яслей. Пеленку заверни, отдадим нашим экспертам - они установят, что там на штампе написано было. А тогда по родимому пятнышку и узнаем, кто его хозяин.
Кстати, как думаешь, сколько времени пацану?
- Я думаю, недели две-три, - неуверенно предположил я.
- Ну да! Как же! - усомнился Жеглов. - Ему два месяца.
- Мальчику - месяц, - сказала Синичкина. - Он ведь такой крошечный...
- Эх вы, молодежь! - засмеялась старуха, до сих пор молча наблюдавшая за нами. - Сразу видать, что своих-то не нянчили. Три месяца солдату: видите, у него рожденный волос уже полез с головы, на настоящий меняется, - значит, четвертый месяц ему...
- Ну, и хорошо, скорее вырастет, - ухмыльнулся Жеглов. - Значитца, так: ты, Шарапов, с Синичкиной махнешь сейчас в роддом. Какой здесь поближе? Наверное, на Арбате - имени Грауэрмана. Пусть осмотрят пацана - не заболел ли, не нуждается ли в какой помощи - и пусть его накормят там чем положено. А к вечеру договоримся - переведут его в Дом ребенка...
- Слушай, Жеглов, а могут не принять ребенка в роддоме? - спросил я.
Жеглов сердито дернул губой:
- Ты что, Володя, с ума сошел? Ты представитель власти, и в руках у тебя дите, уже усыновленное этой властью. Кто это посмеет с тобой спорить в таком вопросе?
Если все же вякнет кто полслова, ты его там под лавку загони.. Все, марш!
Я нес ребенка, и, угревшись в моих руках, мальчик замолчал. Жеглов шагал по лестнице впереди и говорил мне через плечо:
- ...Батяня мой был, конечно, мужик молоток. Настрогал он нас - пять братьев и сестер - и отправился в город за большими заработками. Правда, нас никогда не забывал - каждый раз присылал доплатное письмо. Один раз даже приехал - конфет и зубную пасту в гостинец привез, а на третий день свел со двора корову. И, чтобы следов не нашли, обул ее в опорки. Может быть, с тех пор во мне страсть к сыскному делу? А, Шарапов, как думаешь?
Я что-то такое невразумительное хмыкнул.
- Вот видишь, Шарапов, какую я тебе смешную историю рассказал... - Но голос у Жеглова был совсем невеселый, и лица его в сумраке полутемной лестницы было не видать.
Мы вышли из подъезда. Здесь все еще стояли зеваки, и Коля Тараскин говорил им вяло:
- Расходитесь, товарищи, расходитесь, ничего не произошло, расходитесь...
А слесарь Миляев, в краснофлотской шинели, покачиваясь слегка на своей деревяшке, водил перед носом Копырина черным сухим пальцем и доверительно объяснял:
- Я тебе точно говорю: в человеке самое главное - чтобы он был человечным...
Жеглов тряхнул головой, словно освобождаясь от воспоминания, пришедшего к нему на лестнице, и по тому, как он старательно не смотрел на меня, я понял, что он жалеет вроде бы о том, что разоткровенничался. И засмеялся он как-то резко и сердито, сказав шоферу:
- Слушай, Копырин, поскольку ты у нас самый человечный человек, то давай побыстрее отвези Шарапова с сержантом Синичкиной на Арбат в роддом. И мигом назад - в 61-е отделение милиции, это рядом, мы пешком дойдем. Я позвоню на Петровку, и мы вас там дождемся...
Синичкина вошла в автобус, я протянул ей ребенка. Жеглов придержал меня за плечо, шепнул на ухо:
- А к сержанту присмотрись! Девочка-то правильная! И адрес роддома запомни - может, еще самому понадобится...
Я почему-то смутился, я ведь на нее как на женщину и не посмотрел даже, милиционер и милиционер, их сейчас, девушек-милиционеров, больше половины управления. Вся постовая служба, считай, ими одними укомплектована.
"Фердинанд" тронулся, Жеглов помахал нам рукой. Синичкина, прижимая к себе ребенка, смотрела в зату- маненное дождем стекло. И лицо ее круглое, нежное, почти детское - тоже было затуманено налетом прозрачной печали, легкой, как дымка, грусти. И я неожиданно подумал, что нехорошо разглядывать ее вот так, в упор, потому что от слов Жеглова ушло то простое и естественное удовольствие, с которым я смотрел давеча, когда она пеленала мальчика, на ее быстрые, ловкие руки. Но все равно смотрел, с жадностью и интересом. Хорошо бы поговорить с ней о чем-нибудь, но ни одной подходящей темы почему-то не подворачивалось. А она молчала.
- Вы почему так погрустнели? - наконец спросил я. Она посмотрела на меня, улыбнулась:
- Задумалась, кем станет этот человечище, когда вырастет...
- Генералом, - сказал я.
- Ну, необязательно. Может, он станет врачом, замечательным врачом, который будет спасать людей от болезней. Представляете, как здорово?
- Да, это было бы прекрасно, - согласился я. - А может быть, он станет милиционером? Сыщиком?
Синичкина засмеялась:
- Когда он вырастет, уже никаких жуликов не будет. Вам сколько лет?
- Двадцать два.
- А ему двадцать два исполнится в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году.
Представляете, какая замечательная жизнь тогда наступит?
- Да уж, наверное...
- Вы давно в уголовном розыске служите? Мне было как-то неловко сказать, что сегодня фактически второй день, и я бормотнул уклончиво:
- Да нет, недавно. Я после фронта.
- А я просилась на фронт - не пустили. Вы не слышали, скоро будет демобилизация женщин из милиции?
- Не слышал, но думаю, что скоро. Когда я в кадрах оформлялся, слышал там разговор, что сейчас большое пополнение идет за счет фронтовиков.
- Ой, скорее бы...
- А что будете делать, когда шинель снимете?
- Как что? В институт вернусь. Я ведь со второго курса ушла.
- А вы в каком учились - в медицинском?
- Нет, - вздохнула Синичкина. - Поступала и не прошла, приняли меня в педагогический. Но мне кажется, что это тоже хорошая профессия - детей учить.
Ведь правда, хорошая?
- Правда, - улыбнулся я.
Автобус проехал через собачью площадку и затормозил у роддома. Синичкина сказала: