Актеры-массовочники хохотали и болтали бессвязно вокруг микрофона. Записывали «гур-гур». Одна толстуха особенно самозабвенно хохотала, раскачиваясь и приседая.
— Спасибо, дяденька, — сказала Юля таксисту. Он был совсем мальчик, держался солидно. Всю дорогу готовил фразу:
— Где-то я вас видел.
— Не может быть, — насмешливо косясь, отвечала Юля.
Как всякой актрисе, ей казалось, что ее узнают на улицах чаще, чем это было на самом деле. Впрочем, ее иногда узнавали, но не могли вспомнить — откуда, из какого фильма. Или похожа на какую-то артистку…
Они объехали больничную ограду и остановились у задней запертой калитки. Здесь же была и сломанная решетка, куда проникали посетители в неположенные часы.
— А вы… работаете здесь? — спросил таксист.
— Да, работаю. Процедурной сестрой. Уколы делаю. А заочно учусь. Хотела артисткой стать, но — семья, все медики — настояли… — Юля вздохнула. — А призвания пет…
— Семья — страшное дело, — сказал таксист.
— Ужас, — согласилась Юля.
— А как вас здесь найти? Вас как зовут?
— Юлия Андреевна. А искать меня не надо. У меня муж ревнивый очень. До свидания, дяденька.
Она побежала к проему в решетке, согнулась, пролезла и, крадучись, пошла больничным двором. Был час, когда прогулки кончались. Кто-то прятался в кустах, кто-то ворковал у окна первого этажа. Юля спугнула парочку.
Окна ее корпуса были красные от заходящего солнца.
Приземлился самолет.
По трапу спускались пассажиры. Одного из них, тучного человека, державшего в руках бумажный пакет, окликнули снизу:
— Александр Ильич!
Александр Ильич (автор сценария) приостановился, его поторопили сзади.
— Это я, я! Не узнали? — У трапа стояла девушка-помреж.
— Узнал, как же не узнать, вы Валя…
— Тамара.
— Да, да, верно, Тамара… Как вы сюда проникли?
— Мы здесь снимали, я многих девочек знаю. Машина ждет, вы домой сначала или на студню?
— А что случилось? Меня телеграмма прямо с парохода… — Они затерялись в толпе.
Пока ехали от самолета к аэропорту, помреж Тамара очень громко говорила, не только не стесняясь тем, что ее слушают посторонние люди, прижатые к ним, но даже несколько рисуясь своими делами и значительностью.
— Все ужасно. Сергей Анатольевич в монтажной ночует, финала нет, озвучание не закончено, студия из-за нас план квартальный не выполняет, на него давят, но он держится, вы его не узнаете, он прямо почернел весь…
— И много еще озвучивать? — потихоньку спросил автор.
— Ой, он прямо почернел весь! А вы загорели… Это я текст телеграммы составляла! Убедительно, да? — Тамара кричала на весь автобус, она иначе не умела.
— Слово «катастрофа» всегда звучит убедительно.
— Ничего, все нормально! Перерасход, конечно, и композитор пропал, сегодня первый филармонический состав собрали, а его нет — дома нет, на даче пет. И название новое не утверждают, и Мартынова заболела как раз не вовремя…
— Какое название? — обескураженно спросил автор, протискиваясь к Тамаре, чтоб она не кричала так уж громко.
— «Первая встреча — последняя встреча»! Хорошее, да? Ой, только я вам ничего не говорила. Вам не нравится? Ой, только вы Сергея Анатольича не расстраивайте, он прямо почернел весь…
В группе звонили два телефона. На один из них просто не обращали внимания, со второго через аккуратные промежутки времени снимали трубку (делал это рыжий парень с длинным лицом и в жутких зеленых очках) и тут же клали назад, на рычаг. В двух смежных комнатах клубилось сражение. Режиссер отбивался от наседавших на него директора, двух замдиректоров и звукооператора.
Второй режиссер Анна Викторовна (издали — женщина моложавая, изящная и элегантная; только при внимательном взгляде различимы следы возраста, усталости и нелегкой жизни) заслоняла его, принимая удары на себя; по как только он временно брал верх, она же его с этого эфемерного верха и скидывала вниз, напоминая о разнообразных неприятностях. В таком случае она неизменно начинала фразу со слов: «Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич…»
В углу перебирал рекламные фотографии равнодушный ко всему происходящему оператор Кольчужников.
Автор остановился у двери, пережидая и наблюдая.
— Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич, но единственный реальный выход в наших условиях…
— На той неделе три картины идут в речевое, нас в лучшем случае загонят в восьмое ателье, а я лично отказываюсь звучать в восьмом ателье…