Полинико. Что ты мне втолковал?
Фессенио. Что? Верить никому нельзя и праведно лишь то, что ведет к прибытку.
Полинико. Ни о какой выгоде я не помышлял, а просто высказал свое убеждение.
Фессенио. Ишь ведь врет и не поперхнется.
Полинико. Что ты хочешь этим сказать?
Фессенио. Хочу сказать, что ты думаешь не то, что говоришь. На самом деле ты гонишься за сегодняшней модой.
Полинико. Какой такой модой?
Фессенио. Самой распространенной. Сознайся, что ты женоненавистник, как почти все мужчины в этом престольном городе, потому ты и говоришь дурно о женщинах да еще делаешь это самым бесстыдным образом.
Лидио. Фессенио прав, ибо то, что ты о них говоришь, трудно назвать похвалой, между тем женщины — высшая отрада и высшее благо, какими мы только обладаем на этом свете. Без них мы ничего собой не представляем, ни на что не способны, грубы и скотоподобны.
Фессенио. Зачем столько слов? Разве не знаем мы, что женщины столь совершенны, что нет ныне мужчины, который им не подражал бы и который душой и телом не желал бы превратиться в женщину?
Полинико. Я не желаю с тобой разговаривать.
Фессенио. Признайся лучше, что тебе просто нечего возразить.
Полинико. Еще раз говорю: повод ко злу можно всегда устранить; и еще раз повторяю: откажись ради собственного блага от суетной твоей влюбленности.
Лидио. Полинико, на свете нет ничего, что меньше нуждалось бы в советах или в противодействии, чем любовь. Природа ее такова, что скорее она сама истощится, чем сгинет под влиянием чужих уговоров. Посему воображать, что меня можно исцелить от любви к этой женщине, равносильно тому, что хватать руками тень или ловить ветер сетями.
Полинико. Это-то меня и удручает более всего, ибо если раньше ты был мягче воска, то теперь ты представляешься тверже столетнего дуба. А знаешь, к чему это ведет? Сам рассуди и подумай. Иначе ты плохо кончишь!
Лидио. Не думаю. Но если так случится, то разве не сам ты наставлял меня, как похвально умереть от любви и сколь прекрасен конец того, кто умирает, любя по-настоящему?
Полинико. Ладно! Поступай же, как будет тебе и этому проходимцу Фессенио угодно. Но скоро, совсем скоро ты на своей шкуре убедишься, каковы бывают последствия любви.
Фессенио. Умолкни, Полинико! Ты-то откуда знаешь, каковыми они бывают?
Полинико. Ты все знаешь, проходимец ты этакий, ты и скажи.
Фессенио. Любовь что трюфели: юноши от них становятся еще жарче в деле, а старики сыплют мелким горохом.
Лидио. Ха-ха-ха!
Полинико. Эх, Лидио! Его балагурство тебя веселит, а к моим словам ты относишься с презрением! Больше я с тобой говорить об этом не стану, поразмысли сам, а я пойду.
Фессенио. Скатертью дорога! Видел, каким он прикидывается ягненочком? Будто мы не знаем этого бездельника и лицемера. Он так задурил нам голову, что я до сих пор не могу тебе рассказать одну презанятнейшую историю про Каландро, а ты выслушать меня!
Лидио. Выкладывай, выкладывай! Пусть твоя историйка отобьет скуку, которую нагнал на меня этот занудливый Полинико.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Лидио. Ну что же там случилось?
Фессенио. Каландро, муж твоей возлюбленной Фульвии и мнимый мой хозяин, тот самый болван, которому ты наставляешь рога, вообразив, что ты женщина, по уши в тебя влюбился. Он заприметил тебя, когда ты хаживал к Фульвии, вырядившись женщиной и называя себя Сантиллой, и просил меня помочь в любовном его предприятии. Видя, как он изнемогает от страсти, я наврал ему, что приложу все старания, и даже пообещал нынче же свести вас, дабы ты утолил его страсть.
Лидио. И вправду забавно. Ха-ха-ха! Теперь припоминаю, что, когда я намедни возвращался от Фульвии в женской одежде, он некоторое время шел за мной следом, но я никак не думал, что виной тому влюбленность. Надо, надо его подурачить.
Фессенио. Предоставь это дело мне — и будешь доволен. Я навру ему с три короба о тех чудесах, что совершил ради него! И будь уверен, этот болван поверит всем моим бредням и небылицам. Нет такой чепухи, которой нельзя ему внушить, ибо более самодовольного идиота ты, уж верно, никогда не встретишь. Я мог бы рассказать тебе тысячи его глупейших выходок, однако, не перечисляя подробностей, скажу только, что в нем заложена бездна дурости, и если бы Соломон, Аристотель и Сенека обладали хотя бы одной стотысячной ее долей, то этого бы с лихвой хватило, чтобы затмить весь их разум и всю их премудрость. Однако больше всего в нем смешит меня то, что сам он кажется себе наикрасивейшим мужчиной в городе. Самомнение его стало столь велико, что он, например, всерьез воображает, будто все женщины влюбляются в него с первого взгляда и прямо сохнут по нем! В общем, это один из тех, про кого в народе говорят: если бы он ел сено, то превратился бы в быка. Посуди сам, чем он лучше каких-нибудь Мартино да Амелия или Джован Маненте?{2} Безмерная его глупость и любовный пыл помогут подшутить над ним самым неслыханным образом.