Застава стояла вдали от населенных пунктов, нечего было и думать во время краткого субботнего или воскресного отпуска выскочить в село или в город, познакомиться с девушкой, сходить в кино или просто побродить по улицам, ведя те бесконечные разговоры, которые ведутся молодыми уже тысячу лет и конца которым, кажется, не видно.
Командование отряда учло трудности, в которых проходила служба на этой заставе, и всегда старалось хотя бы немного окрасить однообразные будни пограничников. Сюда в первую очередь посылался новый кинофильм, чаще, чем на другие заставы, приезжала библиотекарь с обменным фондом, и всегда бывало, что все те книги, которые она привезла в прошлый раз, уже прочитаны; если в этих краях оказывался какой-нибудь концертный ансамблик, его непременно посылали на эту заставу; корреспонденты газет, ясное дело, ехали только сюда, ибо им обещали показать здесь все, что можно себе только представить на границе. Вот почему никто не удивился, когда примерно через неделю после приезда капитана Шопота с соседней заставы позвонили старшине Буряченко и предупредили, что к ним выехала певица. Доложили капитану, и тот немного удивился: не привык к артистам на заставах. У старшины было такое впечатление, что если бы капитана заранее опросили, как он смотрит на то, чтобы пригласить к себе на заставу певицу для концерта, то Шопот просто отказался бы ее приглашать. Но певица уже ехала, и остановить ее никто не мог. К тому же через некоторое время капитану позвонил начальник отряда полковник Нелютов и, посмеиваясь в трубку, проворчал:
— Вы там хоть двор заставы подметите, а то я знаю вашего брата!
— Будет сделано, — сказал капитан Шопот.
— Да смотрите не влюбляйтесь в певицу, — кашлянул полковник. — Я, правда, ее не видел, но, говорят, очень интересная.
— Все будет сделано, — ответил капитан Шопот, — и у полковника тоже, видно, сложилось не очень веселое впечатление о новом начальнике заставы, ибо Нелютов сам не был сухарем и сухих людей не терпел.
Шопот сказал старшине, что и как нужно сделать, чтобы достойно встретить гостью, велел не ждать его, если задержится, и пошел на границу так, будто его прогоняли с заставы.
Возвратился капитан часа через два. Видать, он был не очень расположен к музыке и пению, потому что не торопился на концерт, который уже мог и закончиться к тому времени. Шопот медленно прошел мимо небольшого сарайчика, где попыхивал движок, дававший энергию, перебрался по узкой кладке через поток, задержался во дворе, проверяя, как подметено, как посыпаны песком дорожки, не нашел, к чему можно было бы придраться, вошел в помещение заставы. Дежурный доложил, что на границе спокойно и что личный состав слушает концерт. Верно, из Ленинской комнаты доносилось пение, хотя дверь туда и была закрыта.
— Может, пойдете послушаете? — сказал капитан как-то непривычно мягко дежурному. — Я здесь побуду.
— Нет, товарищ капитан, как же это... — смутился дежурный. — Я ведь на посту.
— Ну ладно, как хотите, — не стал повторять свое предложение Шопот. Заглянул в канцелярию, узкую, серую, неприветливую комнату. Солдатская койка, столик, стул, карта на стене, коричневый сейф — и больше ничего. Да еще шинель на стене. Привык вешать на простой гвоздик. Старшина предлагал поставить здесь конторскую деревянную вешалку. Шопот отказался. К тому же и места свободного не было. Он привык к суровому быту, не любил обставлять себя лишними вещами, вещи сковывали, мешали свободно двигаться, думать, даже мечтать. По ночам, оставаясь в таких вот узких комнатках с узенькой железной коечкой, заправленной серым суконным одеялом, он мог часами не спать, и перед глазами у него проходили целые вереницы лет и видений, поднимались среди них тяжелые пригорки жизни, окутанные тучами или же подернутые туманами, с растянутыми между ними белыми струнами бабьего лета, звучали голоса, раздавался приглушенный женский смех, выстрелы прорывались сквозь него, а еще глубже лежали его желания, пробовали вырваться из-под цветных обрывков воспоминаний, каждый раз напоминали о себе глухо и жалостно, но он подавлял их, заглушал усталостью, суровостью поведения, быта, всей своей жизнью.
Делать в канцелярии было нечего, Шопот понял, что вынужден будет пойти в Ленинскую комнату, иначе это расценят как неуважение не только к певице, но и к пограничникам. Он не хотел противопоставлять себя солдатам и потому все же направился в Ленинскую комнату, хотя с большим желанием послушал бы женское пение по радио.
Зашел туда тихо, так, что на него никто не обратил внимания. К тому же, все ждали, что певица сейчас начнет новую песню. Она стояла возле толстого курчавого мужчины, который наигрывал на широком аккордеоне музыкальное вступление, ждала, готовилась, а ее слушатели тоже готовились схватить первые звуки женского голоса, от которого постепенно отвыкли в этих одиноких горах, но забыть который никто из них не мог.
Шепот почему-то не взглянул сначала на певицу, а посмотрел на ее аккомпаниатора. Невысокий, коренастый мужчина лет сорока, с хорошо упитанным лицом, немного маслянистыми глазами, с косматой темной головой. Одет он был во фрак, на ногах лакированные туфли — ему бы сюда рояль, круглый стульчик, чтобы он крутанулся туда-сюда, махнул над клавиатурой короткими руками, тряхнул кудрями, вытаращил глаза. Но на заставе такую роскошь, как рояль, еще никто не догадался поставить, поэтому и пришлось расфранченному концертмейстеру тащиться с аккордеоном. Обо всем этом капитан подумал без малейшего пренебрежения к неизвестному концертмейстеру, как-то лениво, в странно замедленном ритме. И думая так, избегал бросить хотя бы один взгляд на певицу, словно боялся чего-то, что ли. Но как только она взяла первую ноту и он услышал ее голос, нежный, печальный, пронизанный невыясненной болью, темный вал воспоминаний налетел на него, ударил в грудь, капитан невольно закрыл глаза, не оглядываясь, нащупал дверную ручку и вышел из комнаты.
Прислонился к стене спиной, будучи не в состоянии отойти дальше; стоял, слушал. Напротив него, перепуганный неожиданным появлением начальства, застыл дежурный, который перед этим на цыпочках прокрался к двери Ленинской комнаты, чтобы хоть краешком уха услышать это неземное пение. Покраснев от растерянности, дежурный козырнул, что уже было вовсе неуместно, но капитан, наверное, не заметил этого жеста: капитан вообще не видел и не слышал в тот миг ничего, кроме голоса, который рвался из-за неприкрытой двери и наполнял нежной грустью это суровое убежище оторванных от мира людей с чуткими сердцами и жаждущими красоты душами.
Старшина Буряченко заметил, как капитан тихонько вошел в Ленинскую комнату и как выскользнул из нее с первыми же звуками голоса певицы. «Что за человек такой твердокаменный?» — подумал Буряченко и уже пожалел, что начальник заставы возвратился с границы до окончания концерта. Бродил бы уж там до самой ночи, тогда все было бы проще. А так: нужно знакомить артистов с капитаном, что-то там говорить, а что именно — старшина толком не знал, к тому же боялся какой-нибудь выходки капитана, и тогда у артистов создастся вовсе уж нежелательное впечатление об их заставе.
Однако служба есть служба, и когда была пропета последняя песня и пограничники вдоволь нааплодировались, набив до красноты крепкие ладони, старшина раздвинул плотное кольцо, которым окружили артистов солдаты, и пригласил певицу и ее аккомпаниатора познакомиться с начальником заставы.
— Товарища Ростислава просим оставить! — крикнул сержант Гогиашвили. — Он согласился послушать, как играет наш Микола.