— Милосердный боже! — вскричал он, — это условный знак; еще полчаса — и все погибло...
Вот в селе, от которого отделяли Владимира одни огороды, начался также благовест; народ зашевелился по улицам, и надежда вспыхнула снова в душе несчастного юноши; он начал кричать, громкий отголосок повторял его отчаянные вопли, но никто не спешил к нему на помощь. Измученный беспрерывными усилиями и в совершенном изнеможении, Владимир упал на сырую землю. Как живой мертвец в открытой могиле, лежал он неподвижно и смотрел с мрачным отчаянием на безоблачные небеса. Он не молился, нет! в голове его не было никаких мыслей; ни один вздох не вылетал сквозь стиснутых зубов, даже сердце, казалось, застыло и перестало биться в одеревеневшей груди его... Но что это?.. Неужели утро?.. Звезды бледнеют; вот побелели небеса; вот они становятся все светлее и светлее; вот на них ложится какой-то кровавый отблеск... Так точно, это зарево пожара... Все кончено. В доме Ильменевых раздаются буйные крики убийц. Несчастный старик и жена его под ножами разбойников; а дочь... дочь!.. Быть может, в эту минуту она лежит без чувств в позорных объятиях злодея; быть может, ее чистое, девственное чело, заклейменное поцелуем гнусного разбойника... О, какой ад закипел в душе Владимира! Он вскочил, как безумный, впился руками в рыхлые стены своей темницы, хватался зубами за осыпающуюся землю; окровавленные его пальцы вонзались в нее, как когти дикого зверя. Напрасные усилия! Целые глыбы влажной земли отрывались, падали на дно ямы, и утесистые стены становились еще круче и неприступнее.
— Помогите, бога ради, помогите! — закричал наконец Владимир, выбившись совершенно из сил.
— Кто тут орет? — раздался вверху голос на самом краю ямы.
— Это ты, Жегулин? — спросил Владимир, узнав по голосу своего ротного трубача.
— Ах ты господи боже мой... Ваше благородие! Как это вас угораздило?
— Скорей, скорей, вытащи меня из этой ямы!
— Сейчас, ваше благородие. Разом сбегаю за лестницей.
— Нет, нет; прежде беги на ротный двор; труби тревогу: седлать лошадей, карабины зарядить, все на коня!
— Слушаю, ваше благородие.
— Постой!.. Ты видишь пожар?
— Как не видеть, ваше благородие! Так и пышет. Должно быть, Зыково горит.
— Так, нет сомнения!.. Скорей, бога ради, скорей!
Жегулин побежал. Через четверть часа вся окрестность дрогнула и земля застонала от конского топота. Владимир впереди своих драгунов промчался по дороге в село Зыково.
Теперь нам должно вернуться несколько назад и посмотреть, что делается в поместье Сергея Филипповича Ильменева.
Было уже близко полуночи. Тихо струилась широкая Ока; луговая сторона ее, покрытая разливом, представляла вид необозримого озера, посреди которого чернелись местами не совсем потопленные кусты и до половины залитые водою деревья. Ничьи шаги не раздавались ни на барском дворе, ни на широкой улице села. Деревня — не город, в ней полуночный час — час общего отдохновения. Но отчего же в это позднее время мелькали по всем избам огоньки, в господском доме освещены были все окна? Чего ожидали эти красные девушки и разряженные в пух молодцы? Зачем выбегали они беспрестанно за ворота и посматривали с таким нетерпением на колокольню своей приходской церкви? Для чего во всем селе Зыкове, от старика до малого ребенка, никто не ложился спать? Для чего?.. Всякий, кто живал в деревне, без труда будет отвечать на этот вопрос: последний час великой субботы был уже на исходе; еще несколько минут — и, вместе с первым ударом колокола, все закипит жизнью, все дома опустеют и божий храм наполнится народом.
На завалине одной из крайних изб села Зыкова сидел худощавый старик лет осьмидесяти; он также поглядывал с нетерпением на колокольню, которая подымалась из-за соломенных кровель на противуположном конце улицы.
— Ну, видно, кум Герасим прилег соснуть, — промолвил наконец старик, покачав головою, — вот уж первые петухи пропели, так чего ж он дожидается? Хи-хи-хи! Нет, старый наш дьячок Парфен не в него был; уж тот бы не задремал перед заутреней!
— Дедушка, а дедушка, ты здесь? — спросил молодой парень, выглянув из полурастворенных ворот.
— Что ты, Ванюша? Подь сюда.
— А что, дедушка, — сказал Иван, подходя к старику, — ты пойдешь аль нет к заутрене?
— Вестимо пойду! Ведь бог весть, доживу ли еще до другого светлого праздника.
— Да коли ты пойдешь, дедушка, так дома-то никого не останется.
— И, Ванюша, да чего нам беречь-то? что у нас, аль казна какая?
— Казна не казна, дедушка, а все-таки лошадка, скотина, да то, да се. Слава тебе, господи, есть и от нас чем ворам поживиться!
— Да что те, Иван, все воры мерещатся? вчера, по-вечеру, ты баил, что на Оке какие-то лодки с народом разъезжают.
— Да, дедушка! Я сам видел две косные лодки и, кажись, не с бурлаками, а теперь слышишь, как Жучка-то на огороде лает?
— Так что ж?
— Как что? уж я унимал, унимал ее, и хворостиной раза два огрел по боку, так нет, вот так и рвется! Видно, что-нибудь да есть.
— И, парень! чему быть!
— То-то, дедушка, уж не забрался ли к нам кто-нибудь на зады?
— На зады? Зачем? Вязанку-другую соломки снести?.. Так что ж? Бог с ним! Он не разбогатеет, а мы не обедняем... Чу!
На колокольне раздался первый удар колокола.
— Слава тебе, господи! — сказал старик, перекрестясь. — Вот ударили и к заутрене. Ух, батюшки, так сердце и запрыгало от радости... Да что ж он?.. Иль опять заснул? Хорош звонарь! ударит да домой сходит. Ну, так ли надо благовестить в Христов день?.. Эх, кум, кум; поучился бы ты у покойника Парфена! Бывало, тот приударит — так что твой набат!.. А этот... Эка мямля, подумаешь!.. Ну!.. Затянул.
— Смотри-ка, дедушка, никак, уж с барского двора народ идет?
— Зашевелились! Вот и шабры наши вышли за ворота... Ну, что, Ваня, стоишь? Как все православные сберутся в церковь, так не продерешься. Ступай, посылай жену.
— Постой-ка, постой: слышишь, как Жучка опять залаяла? ей, дедушка, останься дома!
— Эх, полно! Наладил одно да одно: Жучка лает! Эко диво! Ну, заяц пробежал по огороду, так вот она и надседается.
— Власть твоя, дедушка, а у меня сердце что-то недоброе чует. Ну, да воля твоя господня! Вот и Груня идет. Пойдем, родимый.
Старик встал с завалины и, опираясь на свой посох, поплелся вместе с внучатами к заутрене.
Не прошло еще и десяти минут от первого удара колокола, а в церкви уже невозможно было пошевелиться от тесноты; вновь приходящие становились на паперти; вскоре и на самом погосте начал толпиться народ. Все ожидали с нетерпением своих господ; вместе с их приходом должна была начаться заутреня. Вот пробежал тихий шепот по всей церкви; народ заколыхался, и, несмотря на тесноту, от самых дверей до амвона, посреди густой толпы, образовалось пустое место.
— Посторонись, посторонись! — заговорили со всех сторон. — Господа идут!
И Сергей Филиппович Ильменев с женою и дочерью вошли в церковь.
— Родная-то наша как похудела! — шептали между собой крестьянские бабы, посматривая с горем на Машеньку, — вовсе схизнула! Ах ты господи боже мой, кровинки в лице не осталось!
Семейство Ильменевых, пройдя всю церковь, поместилось на левом клиросе, и служба началась. Вот стали подымать хоругви и местные образа; народ вслед за ними потянулся шумным ходом из церкви; но лишь только священник, окруженный своим причетом, и крестьяне с образами вышли на паперть, послышался сначала невнятный говор, — и вдруг сотни голосов слились в одно общее восклицание ужаса.