Мирча Элиаде
Les trois Grâces[1]
Подумать только, его последние слова: Les trois Graces. Подумать только… Тридцать девять лет назад. Тридцать девять без малого, без трех недель. Окрестности Веве, лес. Если бы не внезапный лай собак, он прошел бы мимо них, не заметив. Вероятно, бился, по своему обыкновению, над рифмой. Непременно хотелось сохранить полное название цветка: эвфорбия молдавика… добавим-ка, добавим-ка… Он вздрогнул и повернул голову. Огромная черная собака трусила по гравию прямо к нему, а поодаль, за высокими вербами и елями, стояли те самые три виллы. У него даже дух захватило: они стояли совершенно по отдельности и все же будто бы сообщались между собой, но каким образом, он не мог уловить. Зрелище было столь чарующим, что он даже перестал моргать. (Как-то раз, потом, Сидония сказала ему с еле сдерживаемым раздражением: «Я понимаю, это просто нервный тик, только где же твоя сила воли? Извини, что я повторяюсь, но для того, кто на тебя смотрит…» — «Я же не все время моргаю, — мягко возразил он. — Когда меня что-то интересует: картина, пейзаж, цветок, — я…» — «Не будем о цветах, — отрезала Сидония. — Это твое ремесло…» Вот чем, наверное, она его тогда задела, этим словечком, «ремесло». «Это — твое ремесло». Он пожал плечами. «Ботаника для меня в первую очередь страсть, во вторую — очень точная наука. Так или иначе, уверяю тебя, то, что ты называешь „тик“, — не мое. Ему не подвержен ни поэт, ни натуралист…»)
— Да, просто удивительно, — подхватил Хаджи Павел. — Надо же ему было вспомнить именно про них в ту минуту, когда… — У него дрогнул голос. — Господи помилуй.
Он утопил губы в стакане с вином.
— Les trois Graces, — машинально повторил Заломит. — Les trois Graces.
…Дом из мечты! Прожить тут лето — писать и ни о чем больше не думать!.. Вот только эта вздорная собака! Вертится вокруг и лает все надрывнее, не смея глядеть ему в глаза и только угрожающе задирая вверх морду. Он беззлобно прикрикнул на нее: «Уймись, псина!» И тут его взгляд упал на медную табличку с надписью «Les trois Graces». «Ну да, конечно, а как же иначе, — прошептал он. — Конечно…»
— И все-таки, — напомнил Николяну, — что он хотел сказать?
Хаджи Павел, с грустной улыбкой взглянув на Заломита, ответил:
— Воспоминания. Воспоминания юности. Наши студенческие годы в Швейцарии.
Он в неловкости отер глаза и со вздохом снова наполнил свой стакан.
— Открыл их я, — сказал Заломит, — но уже в следующее воскресенье сводил к ним приятелей. Les trois Graces. Вот уж нарекли так нарекли. Хотя их было три, они составляли единое целое, не знаю, как вам это объяснить. Приятелям они тоже, конечно, понравились, но я-то был просто-напросто влюблен в каждую по отдельности и во всю троицу вместе. Навещал их обычно по воскресеньям. Раз мы приехали всей компанией, когда шел снег. Пухлый белый слой уже лежал, а сверху все валило и валило. Мы стояли под елками — был январь, темнело рано, — и когда в окнах зажегся свет, очнулись посреди волшебной норвежской сказки…
— Мы и еще к ним наведывались, когда шел снег, — проронил Хаджи Павел. — Но так красиво больше не было.
Заломит покачал головой.
— Ты путаешь. Снег шел только один раз, в то воскресенье, в январе двадцать девятого или тридцатого.
Хаджи Павел недоуменно помолчал.
— В двадцать девятом меня еще не было в Женеве. А в тридцатом на зимние каникулы я уезжал домой…
— Может быть, вы говорите о разном, — вмешался Николяну. — Знаете, как с этими воспоминаниями, тем более когда прошло столько лет.
— Но Les trois Graces — это больше чем воспоминание юности, — возразил Заломит. — Для меня по крайней мере. Я опубликовал книжечку стихов — на свои деньги, естественно. Да ее и не заметили. В то лето я работал над второй книгой, рассчитанной на гораздо больший эффект. Я был тогда без ума от Поля Валери… Когда я нашел их, под прикрытием елок и верб, я подумал: «Вот бы замкнуться здесь на целое лето и писать, только писать, в полном уединении…»
Хаджи Павел смотрел на него, хмурясь все больше и больше.
— Я узнал и фамилию архитектора, — продолжал Заломит, — и помнил ее очень долго, лет, может быть, десять — пятнадцать. Потом забыл — при всем моем восхищении этим человеком. Как, впрочем, и многое другое, — добавил он, натянуто улыбнувшись.
Хаджи Павел, слушая, пожимал плечами.
— К чему ты клонишь, никак не пойму, — проворчал он.
— В любом случае интересно, что это были его последние слова, — заметил Николяну.
— Еще бы не интересно! — подхватил Хаджи Павел. — У каждого из нас было достаточно приключений в юности. Что-то забылось, что-то осталось. Почему Аурелиан выделил из всех воспоминаний именно les trois grasses[2]? Может, наша компания напомнила ему добрые старые времена, Женеву, где мы подружились?.. Однако у нас была уйма общих женевских воспоминаний. Отчего же именно три толстушки? Тем более что настоящими-то толстушками были только две, так мы рассудили, и другие коллеги с нами соглашались. Ивонна была вполне такой, какой положено быть швейцарской девушке в двадцать пять лет.