знанием: как раз заподозрят в «неблагонадежности» со
всеми вытекающими отсюда последствиями.
Как ухитрялся отец заниматься наукой при любых усло
виях, прекрасно иллюстрирует следующий случай.
В конце прошлого века в Европе и в России пользова
лись большой популярностью идеи известного итальян
ского криминолога Ломброзо. Ломброзо изучал преступ
ность и пришел к выводу, что причина ее коренится не в
социально-экономических условиях, а в... физиологии. На
основании целого ряда «фактов» и «измерений» Ломброзо
доказывал, что преступниками не делаются, что ими рож
даются. Есть будто бы «преступные типы», которые вы
ходят таковыми уже из чрева матери. Их внешней особен
ностью будто бы являются «преступные черепа», по своей
форме и размерам отличающиеся от «нормальных чере
пов». Последователи Ломброзо утверждали, будто бы у
таких прирожденных преступников имеются даже особые
«шишки» на голове: по ним будто бы можно безошибочно
определить, что из данного субъекта обязательно выйдет
вор или убийца. В какие условия его ни ставь, как его
ни воспитывай, — все бесполезно. Так уж ему на роду на
писано быть преступником.
Конечно, теория Ломброзо была с восторгом подхва
чена всеми реакционными силами той эпохи. Ее призна
вали верхом научной премудрости. Ее превозносили в кни
гах, журналах и газетах. Мой отец, всегда следивший за
развитием европейской научной мысли, тоже заинтересо
вался идеями Ломброзо. Однако, следуя своему принципу
ничего не принимать на слово, он решил сам проверить
модного итальянского криминолога. Летом 1896 года отец
был командирован сопровождать арестантскую баржу, на
20
которой из года в год между Тюменью и Томском пере
возились осужденные, следовавшие из Европейской Рос
сии в Сибирь. На барже полагалось быть офицеру с кон
войной командой и врачу для оказании медицинской
помощи в пути. В течение целого лета баржа ходила из
Тюмени в Томск и обратно и за сезон успевала перевезти
не меньше тысячи арестантов. Это был прекрасный случай
подвергнуть теорию Ломброзо испытанию на фактах. Отец
так и сделал. С помощью специальных инструментов, зака
занных им в омской слесарне-столярной мастерской, он про
извел измерения почти тысячи «черепов» перевезенных за
лето баржей преступников. Это была очень утомительная
и сложная работа. Конвойный офицер, который все время
подсмеивался над отцом, часто заходил в его каюту и
начинал издеваться:
— Ну что, Михаил Иванович, нашли ваши «шишки»?
А? Ну как? Вкусные? Чем пахнут?..
И потом, повернувшись в полуоборот и лихо покручи
вая ус, говорил:
— Пошли бы лучше ко мне в салон... Выпили бы по
чарочке. Степка-мерзавец (так он величал своего денщи
ка) раздобыл где-то изумительную стерлядку... И-и-изуми¬
тельную! Так и тает во рту. А потом и по маленькой...
А? Бросьте вы этих ваших убивцев.
Но отец не бросал «убивцев» и упорно продолжал свои
изыскания. К концу лета он подвел итог, и вывод, к ко
торому он пришел, был убийствен для модного кримино
лога. Теория Ломброзо не подтвердилась на фактах его
исследования. Она явно была взята с потолка. Отец при
готовил соответствующий доклад и по возвращении домой
прочел его на собраний омских врачей. Вышел громкий
скандал. Большинство его коллег было шокировано, а
старший военно-медицинский инспектор, сам являвшийся
горячим поклонником Ломброзо, пришел в такой раж, что
с ним чуть не случился «кондрашка». Этот инспектор пу
стил по городу слух, что мой отец «крамольник» и что
он «позорит честь военного мундира». Мало того. Инспек
тор решил сжить моего отца со света: как из рога изоби
лия, посыпались разного рода кляузы, придирки, выгово
ры, назначения в трудные и невыгодные командировки.
Одно время стал даже вопрос об отставке. Отец хорошо
почувствовал, что значит честно заниматься научной рабо
той в условиях царской России. К счастью, через некото-
21
рое время апоплексического медицинского инспектора пе
ревели куда-то в другое место, и преследования, которым
подвергался мой отец, мало-помалу прекратились.
Только уже в наши, советские, времена мой отец полу
чил, наконец, возможность полностью и целиком отдаться
научной работе. С момента демобилизации и вплоть до
самой смерти, последовавшей в июне 1938 года, то есть
в течение семнадцати лет, кочуя из одного места в дру
гое, он непрерывно работал в различных институтах и ла
бораториях. И как работал!
«Встаю в 5 час. утра,— писал он мне весной 1932 года
с Урала, — до 9 работаю над своими собственными изы
сканиями, с 9 до 6 веч. занят текущими делами в лабора
тории, потом обедаю, ложусь отдыхать часика на два, а
затем снова за свои изыскания часов до 11 — 12. Ложусь
спать около 12. В выходные тоже занимаюсь научной ра
ботой... Такой образ жизни меня нисколько не тяготит, и
я не ощущаю особой усталости. Каждое новое обогаще
ние моего научного багажа полностью покрывает все труд
ности и невзгоды, встречавшиеся на пути моей черновой,
кропотливой работы. Сфера изысканий все больше расши
ряется, являются новые задачи, которые, как постоянно
удаляющийся маяк, тянут меня все вперед и вперед».
В другом письме, относящемся примерно к тому же
периоду, отец сообщал, что находится на отдыхе в Вир¬
ске, и при этом прибавлял:
«Я заканчиваю здесь пересмотр всего имеющегося в
больнице архивного материала и нахожу немало клиниче
ских данных, подкрепляющих мои выводы».
Еще в одном письме отец с удовлетворением отмечал,
что его работа по вопросу о наследственной малярии напе
чатана в известном медицинском журнале, и тут же бро
сал маленькое, но многозначительное замечание:
«Работа сравнительно небольшая, но мне пришлось за
тратить на нее два года упорного труда».
Узнаю отца. Он, конечно, работал по первоисточникам,
как когда-то на арестантской барже.
Если учесть, что так жил и работал глубокий старик за
семьдесят лет, то можно только подивиться его здоровью,
его энергии, его неугасимому научному энтузиазму.
Да, основное в моем отце было служение науке. Но он
не был совершенно чужд общественности. Правда, он ни
когда не был политиком. Его всегда несколько пугала эта
22
сфера. Он чувствовал себя в ней не по себе. Однако, не
признавая какой-либо одной строго определенной полити
ческой программы, он с ранней молодости шел в рядах
передового общественного движения. В студенческие го
ды отец примыкал к народническому течению, хотя никог
да не был народником-активистом. Моя мать мне не раз
с улыбкой рассказывала, как отец в период ухаживания
за ней, приходя в гости, часами монотонным голосом чи
тал ей произведения Лаврова или Михайловского. Матери
было смертельно скучно, но отец считал, что это самый
«интеллигентный» способ выражать любовь. Вожди народ
ников не помешали им все-таки пожениться и создать
дружную, хорошую семью. Позднее, в Петербурге и в
Сибири, народнические увлечения отца выветрились, но он
навсегда остался искренним демократом, противником ца
ризма, свободомыслящим научным рационалистом. Рели
гии отец не признавал, и в нашем доме никогда не было
ни икон, ни лампадок, ни просфор. Вся наша семья была
воспитана в атмосфере атеизма, хотя, конечно, официаль
но все мы числились православными (вневероисповедного