ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ «ПАМЯТНИКИ» В РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Александр Пушкин
«Всегда несколько странно, — рассуждает в одном из своих сочинений писатель Андрей Битов, — когда памятник известнее, чем человек. Ещё странней, когда он главнее. Ещё страннее, когда памятник воздвигнут самому себе. Всегда горько, когда заслуги становятся важнее дел. Когда из всего, что человеком сделано, на первый план выдвинута самооценка, родившаяся в горьком чувстве непонимания и непризнания». Производимое на Битова «Памятником» впечатление «никак не вяжется с образом Пушкина, писатель ищет выход и находит его в том, что стихотворение могло быть писано как ответ неблагодарной публике, как вызов накануне “изгнанья”, а не смерти, как впоследствии поспешили истолковать».
Поспешим, однако, вновь истолковать пушкинский «Памятник» не так, как того хотелось бы Андрею Битову. Что указывает здесь на предсмертный характер текста? Вспомним историю создания этого стихотворения Пушкиным. Оно датируется 21 августа 1836 г., и при жизни поэта напечатано не было. Впервые опубликовано в 1841 г. Жуковским в посмертном издании сочинений Пушкина, с многочисленными цензурными искажениями. Только через сорок лет Бартенев в заметке «О стихотворении Пушкина “Памятник”» обнародовал восстановленный текст, воспроизведённый также и факсимиле. Кстати, самим Пушкиным стихотворение озаглавлено не было, но мы всё же будем придерживаться наименования, данного Жуковским, для удобства.
Формально пушкинский «Памятник» является подражанием тридцатой оде Горация «К Мельпомене», откуда взят латинский эпиграф: «Exegi monumentum», а также и подражанием подражанию — аналогичному «Памятнику» Державина, с которым он во многом совпадает и текстуально.
* * *
Exegi monumentum.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тлeнья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью бoжию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приeмли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Первое, что удивляет в этом стихотворении Пушкина, — архаичность избранного автором стиля. Дело в том, что к тридцатым годам XIX века жанр оды в русской литературе устарел и всерьёз не практиковался. Сложно сказать, собирался ли Пушкин вообще когда-либо обнародовать свою оду, ведь его современники восприняли бы её примерно так же, как сейчас, пожалуй, и некоторые из нас, — то есть как вопиющую нескромность. Необходимо помнить, что Пушкин при жизни не был провозглашён ни «нашим всем», ни даже «солнцем русской поэзии» (последнее случилось сразу после его гибели). Мы смотрим на Пушкина из своего времени, когда нерукотворный памятник великого поэта нашёл зримое воплощение в «бронзы многопудье» (Маяковский), чем в значительной мере обусловлено наше восприятие этой фигуры.
Другая особенность «Памятника» в том, что он является предпоследним законченным стихотворением Пушкина. Об этом редко кто задумывается, но мы сейчас вспомним и бегло рассмотрим всё написанное поэтом после «Памятника». Список весьма короткий:
1. «Родословная моего героя» (отрывок из сатирической поэмы). Заметьте: отрывок.
2. «Была пора: наш праздник молодой…». Это стихотворение писалось Пушкиным к очередной годовщине Лицея. Характерно, что на самом празднике поэт, по воспоминаниям очевидцев, прочитал вслух только две первых строки, и — зарыдал. Стихотворение не было окончено к сроку, о чём Пушкин предупредил слушателей заранее, обещая впоследствии дописать текст, но, по известным причинам, не успел этого сделать.
3. Два четверостишия «На статую играющего в свайку» и «На статую играющего в бабки» представляют собой краткие экспромты, сочинённые Пушкиным во время посещения выставки в Академии художеств. Статуя играющего в свайку принадлежит скульптору А.В. Логановскому, статуя играющего в бабки — Н.С. Пименову. Оба произведения любой желающий может увидеть и теперь — они выставлены в одном из залов Русского музея в Санкт-Петербурге.
По преданию, Пушкин в энергическом порыве и с навернувшимися на глазах слезами, взяв в обе руки руку ваятеля Пименова, громко воскликнул: «Слава Богу, наконец и скульптура на Руси явилась народною». По словам пименовского биографа, Пушкин тут же на выставке набросал четверостишие в записной книжке, вырвал листок и вручил скульптору. Иными словами, перед нами всего лишь набросок, а не полноценное и серьёзное, глубоко и всесторонне обдуманное автором произведение.
4. «Альфонс садится на коня…». Это стихотворение, на первый взгляд, имеет вполне законченный вид. Но на самом деле оно представляет собой вольное переложение одного из эпизодов французского романа графа Яна Потоцкого «Dix jourees de la vie d’Alphonse Van-Worden». Итак, снова отрывок.
5. Ещё два четверостишия-экспромта: «Забыв и рощу и свободу…» и «Смирдин меня в беду поверг…» (Из письма к Яковлеву).
6. И, наконец, «От меня вечор Леила...» — по всей вероятности, последнее законченное стихотворение Пушкина:
* * *
От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Я сказал: «Постой, куда?»
А она мне возразила:
«Голова твоя седа».
Я насмешнице нескромной
Отвечал: «Всему пopa!
То, что было мускус тёмный,
Стало нынче камфора».
Но Леила неудачным
Посмеялася речам
И сказала: «Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам».
Перед нами подражание арабской песне, помещённой во французском переводе в сборнике «Melanges de Litterature Orientale et Française». Par. J. Agoub. Paris, 1835.
Вот мы и перечислили практически все стихи, написанные Пушкиным в период между созданием «Памятника» и смертью. За рамками осталось несколько черновых набросков и «Канон в честь М.И. Глинки» — коллективное сочинение. Куплеты эти, кстати, также являются экспромтом, они написаны за обедом у А.В. Всеволожского 13 декабря 1836 г. по поводу оперы Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»), премьера которой состоялась 27 ноября 1836 г. в Петербурге, а напечатаны впервые в издании нот: «Канон, слова Пушкина, Жуковского, князя Вяземского и гр. Виельгорского, музыка кн. Владимира Одоевского и М.И. Глинки», СПб., 15 декабря 1836». На рукописи рукой князя Одоевского помечено, что первый куплет сочинён гр. Михаилом Виельгорским, второй — Вяземским, третий — Жуковским и только четвёртый — Пушкиным.
Между тем непосредственно предшествует «Памятнику» совсем иное и тоже совершенно законченное стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу…». Приведу его здесь полностью, поскольку оно красноречиво свидетельствует о том душевном состоянии, в котором находился поэт в последние месяцы своей жизни (в апреле того года он потерял мать и, кстати, заблаговременно приобрёл рядом с её могилой место для собственного захоронения), но главное — об усилившемся в нём предчувствии близящегося конца.
* * *
Когда за городом, задумчив, я брожу
И на публичное кладбище захожу,
Решётки, столбики, нарядные гробницы,
Под коими гниют все мертвецы столицы,