Известность моя скоро вышла за пределы узкого круга заказчиков. Ко мне обратился некий издатель и строго конфиденциально предложил следующее: состряпать фальшивку, которую он намеревался выпустить под именем Виктора Гюго - как выпустили и раскрутили неизданный роман Жюля Верна несколько лет тому назад. Он дал мне сюжетную канву: солдат наполеоновской гвардии возвращается из России, скитается по Европе, сидит в тюрьме во Франции при Реставрации, участвует в событиях 1830 и 1848 годов и, наконец, умирает в день прихода к власти Луи-Наполеона Бонапарта, - по которой я должен был вышить узоры "в духе первоисточника" достаточно искусно, чтобы ввести в заблуждение даже самых авторитетных специалистов. Он, со своей стороны, брал на себя всю юридическую сторону дела, в том числе возможные проблемы с наследниками. Подобно тем художникам, что поточным методом пишут полотна Сезанна или Матисса, я должен был с головой окунуться в мир прозы Гюго и так пропитаться ее сентиментальным духом, чтобы все написанное мною казалось вышедшим из-под его пера. Затем еще один мошенник, большой специалист по подделкам документов, брался сфабриковать рукопись, якобы переписанную современником с утраченного оригинала и найденную в подвале дома на острове Гернси, где Гюго жил в изгнании.
Издатель не подписывал со мной никаких контрактов; связь мы условились держать через абонентский ящик. Половина гонорара мне выплачивалась авансом, половина - по исполнении заказа. Было также оговорено, что окончательная редакция будет тщательно выверена знатоком творчества Гюго, неким преподавателем лицея, тоже желавшим округлить свои доходы; вдобавок он, по счастливому совпадению, входил в коллегию экспертов, которой предстояло удостоверить подлинность рукописи. Вся работа должна быть представлена по возможности не позднее чем через полгода. Если возникнут неприятности - мы никогда не встречались.
Раз в месяц вся команда собиралась в задней комнате одной кафешки на площади Клиши. Издатель нанял еще одного парня, долговязого пижона, моего ровесника, переписывать классиков. В его задачу входило, во-первых, сокращать толстые романы XIX века до оптимального объема в сто пятьдесят печатных страниц - максимум, что в силах одолеть сегодняшний читатель. Во-вторых, облегчить их, очистить от архаизмов, короче, перевести на простой и доступный всём современный французский. Мой коллега уже обработал таким образом "Братьев Карамазовых", "Войну и мир", а также "Утраченные иллюзии", ухитрившись ужать их до размера брошюры. Бог весть почему, этот специалист по купированию шедевров ополчился на Бальзака и называя его не иначе как тупицей, который-де не по заслугам получил от потомков похвальную грамоту. Он даже направил во Французскую академию письмо с наглядными примерами и требованием исключить автора "Человеческой комедии" из школьных учебников. На наших Совещаниях он тоже присутствовал, так как собирался в скором времени приняться за Виктора Гюго и "обстругать" его "Отверженных" и "Собор Парижской Богоматери". Можно было не сомневаться, что и Гюго под взыскательным оком сего беспощадного судии предстояло пополнить ряды незаслуженно причисленных к лику славы.
Итак, я засел за книги мэтра, чувствуя себя мухой на теле великана, и в назначенный срок представил рукопись заказчику. Преподаватель литературы придирчиво выверил каждую строчку, счел мой труд значительно уступающим оригиналу и отыскал больше сотни ляпсусов. Я впал в типичный для такого рода затей грех "ретроспективизма", перенеся в эпоху Гюго некоторые изобретения и термины, появившиеся лишь в следующем столетии. Выплыви хоть одна такая накладка, и все дело погибло бы. Я засел за переработку: внес поправки, переделал некоторые эпизоды, изменил на свой лад концовку. Мой финальный аккорд всем особенно понравился, и я был почти уверен, что этот заказ не будет последним. Роман передали фальсификатору, чтобы тот переписал его от руки и превратил в манускрипт прошлого века. Он состарил бумагу, выдержав ее в сырости, чтобы покрыть цвелью, а текст написал специальными чернилами и настоящим допотопным пером. Для пущего эффекта подлинности сотня страниц была погрызена мышами. Наш "отделочник" имел опыт в подобных делах: на его счету были десятки старинных пергаментов, сфабрикованных с помощью некоего химика так ловко, что никто не заподозрил в них фальшивки. Но кто-то на нас донес, и все рухнуло. Однажды утром, выйдя из метро на площади Клиши, я увидел, что у нашего кафе стоит полицейская машина. Чутье подсказало мне, что нас засекли. Я поспешил смыться, несолоно хлебавши - остаток гонорара я должен был получить наличными как раз в этот день - и от души надеясь, что в записной книжке издателя нет моей фамилии.
Несколько недель я отсиживался в своей каморке, выходил из дому только затемно и с трепетом ожидал, что вот-вот за мной явятся люди в форме. Вскоре я снова стал промышлять эпистолярным жанром. Я уже зная, что не обладаю самобытной манерой письма, однако не оставил мысли стать беллетристом, пополнить ряды тружеников пера, растущие день ото дня за счет убывающей массы читателей. Как раз тогда один чудак предложил мне привести в порядок его библиотеку и составить каталог богатейшего собрания, насчитывавшего около пятидесяти тысяч книг. На его загородной вилле в Нормандии библиотека занимала четыре громадных зала. Через месяц, работая по восемь-десять часов в день, я не дошел еще даже до буквы Д. Я тонул в океане прижизненных изданий, фолиантов всех форматов и всех веков. Задача оказалась мне не по силам, к я сдался. Но этот краткий экскурс в нечто бесконечно огромное натолкнул меня на мысль: почему бы библиотекам, этим колоссальным кладбищам, не послужить живым? Почему бы мне не воскресить мертвецов, не поживиться с этих славных мощей, к которым давным-давно никто не приходит на поклон?
Вы только представьте себе все эти тысячи томов, что лежат на стеллажах, словно обломки кораблекрушения на пустынном берегу, обреченные на забвение: исчезни они, никто и не заметит. Их слишком много. Это могилы, в которых замурованы в вечном безмолвии знаки, - и вот я решил найти им новое применение. Коль скоро все уже написано, к чему начинать с нуля, изобретать новые идеи?
Достаточно списать, скомпоновать, одним словам, воспользоваться. Действовал я следующим образом: выбрав сюжет - тоже позаимствованный у некоего малоизвестного труженика пера, - отоваривался у великих и малых мастеров и таким образом выстраивал собственное произведение. Я ходил по библиотекам и выписывал в тетрадь сцены, метафоры и прочее, пополняя свои закрома. Все материалы я сортировал по темам: лунный свет, ссора, убийство, весеннее утро, дождливый день, объятия влюбленных и т. д. Все было введено в память моего компьютера, после чего я мог создавать из этого попурри новые мелодии. Как правило, из каждого автора я, соблюдая осторожность, присваивал лишь одну-две вокабулы, скажем, слово и эпитет к нему. Не грабил, а так, поклевывал: на столь микроскопическом уровне плагиат не поддается установлению, такое мелкое мошенничество не наказуемо. Мой метод сбил бы с толку любую экспертизу.
Кроме того, я свято следовал непреложному принципу: обирать только покойников. Живые так обидчивы! Они готовы молиться на каждую свою закорючку и с поистине безотказным чутьем способны отыскать ее у других. Наивные - они мнят себя собственниками своих текстов! Мне совсем не улыбалось отбиваться от легиона адвокатов. Еще я избегал цитат, которые на слуху у всякого мало-мальски образованного человека и навели бы на подозрения. Плагиат не должен бросаться в глаза. Итак, я, злостный мародер от литературы, украшая свою прозу тысячами выражений, позаимствованных отовсюду понемногу, которые затем шлифовал и подгонял друг к другу, - это был кропотливый труд. Я вплетал чужие фразы в свои я ухитрился даже выдать пару-тройку собственных оборотов, ей-Богу, не ниже среднего уровня. Какой безумец-сыщик взялся бы разобраться в сотнях запутанных нитей в этом палимпсесте и потратить годы, а то и всю жизнь на то, чтобы отыскать в мировой литературе источник моих заимствований? Действуя так, стервятник, сиречь я, не убивал, а воскрешал: я эксгумировал классиков, извлекая их на свет с пыльных полок, где они тихо дотлевали, спасал их от чистилища. Они свою долю славы получили, теперь наступила моя очередь. Я у них ничего не отнимал, они же способствовали признанию и популярности моего имени. Мой разбой был на самом деле актом любви: они находили во мне свое продолжение, как продолжает жить покойник во плоти пожравшего его каннибала.