Какое коварное, предательское по отношению к другу обобщение! Но кто сказал, что дружба между Вяземской и Пушкиным была счастливым исключением, а не развивалась по тем же законам утаенной страсти?! Вот она и вырвалась наружу, как вулканическая лава, и все полетело кубарем. Конечно, поэт, был виноват, что дружил с женщинами, но эта дружба нисколько не охлаждала его отношений с женой, а, наоборот, будоражила их. После женитьбы Пушкин не столько ухаживал за женщинами, сколько позволял им ухаживать за собой. Это нисколько не противоречило интересам семьи, а лишь интриговало Наталью Николаевну.
Ее любовь к поэту выразилась еще и в том, что она попыталась освоить опыт Пушкина, ловко играющего интересами противоположного пола. Она собиралась дружить с Дантесом, то есть поддерживать отношения, которые сложились у них за два года светского общения. Пушкин назвал это «двухлетним постоянством».
Ахматова подхватила фразу, сказанную поэтом в состоянии наивысшего раздражения, и резанула правду-матку:
Легенда о многолетней, возвышенной любви Дантеса идет от самой Натальи Николаевны[34].
Что ж в этом есть своя логика. Дружба между мужчиной и женщиной всегда держится на мифе о «возвышенной любви» одной из сторон.
Кроме того, жена поэта продолжала принимать короткие записочки Дантеса – свидетельства «неугасающего» к ней интереса, которыми кавалергард сопровождал посылки книг и театральных билетов. Акты «дружеского» внимания! Ничего предосудительного в них не содержалось, кроме излишне восторженного описания достоинств Натальи Николаевны, но, именно, они стали главным и по существу единственным орудием обвинения Дантеса на суде.
К чести Натальи Николаевны она никогда не отрицала своей вины. Ее семилетнее вдовство, молитвы о Пушкине, беспощадное курение, ранняя смерть в 51 год – свидетельства ее искреннего раскаяния! Всей жизнью заплатила жена поэта за свою иллюзию! И сказать после этого, что все ей «обходилось легко и ветренно», зная итог ее жизни - цинизм невероятный, объяснимый лишь местью самолюбивой натуры.
А вот Дантес никаких иллюзий не питал. Еще в начале года, когда Наталья Николаевна умилялась готовности кавалергарда жертвовать собой – а делала она это настолько откровенно, что фрейлина М.Мердер, наблюдавшая за ней, записала в своем дневнике 5 февраля: «барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной – как счастливы они казались в эту минуту» - так вот, за три дня до этого Дантес без стеснения делился своими истинными планами с приемным отцом:
Причин для радости у меня более, чем когда-либо, так как я добился того, что принят в ее доме, но увидеться с ней наедине, думаю, почти невозможно, и все же совершенно необходимо; нет человеческой силы, способной этому помешать, потому что только так я вновь обрету жизнь и спокойствие. Безусловно, безумие слишком долго бороться со злым роком, но отступать слишком рано — трусость. Словом, мой драгоценный, только ты можешь быть моим советчиком в этих обстоятельствах: как быть, скажи? Я последую твоим советам, ведь ты мой лучший друг, и я хотел бы излечиться к твоему возвращению и не думать ни о чем, кроме счастья видеть тебя и наслаждаться только одним тобой[35].
Ахматова и тут была грубовато права:
Вообще же в этой игре Дантесу предоставлялась голубая роль — он должен был играть на одном обаянии, что, благодаря его удачной внешности, ему и удавалось[36].
Дантес одинаково интриговал и Наталью Николаевну и приемного отца, разыгрывая перед ними роль несчастного, истерзанного чувствами, любовника, готового в любой момент расплакаться или того хуже наложить на себя руки. Кроме того, он искусно сталкивал невольных соперников, придумывая себе оправдания, которые могли свести с ума даже прожженного циника Геккерна:
ты же единственный, кто равен ей в моей душе: когда я думаю не о ней, то думаю о тебе; однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты останешься навсегда, что же до нее, время произведет свое действие и изменит ее, и ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил[37].
Надо же, как далеко заглядывал кавалергард! Но на встрече у Полетики он попал в непривычное положение. Любой мужчина в такие минуты выглядит жалким. Дантес же, требуя близость женщины, должен был вдвойне напрягаться еще и потому, что сцена, которую он задумал и около года вынашивал, которая начала осуществляться, суля удовольствие не только телу, но и низкой его душе, рухнула одномоментно, не достигнув, как он рассчитывал, достойного финала. В пылу страстного нетерпения он мог предложить Наталье Николаевне бежать не только за границу, но и на край света, и, естественно, получил отказ. Что ж, он встал, отряхнулся и… решил заболеть, благо погода была подходящей – по-осеннему мерзкой.
И все же, какими бы ни были подробности этого злосчастного происшествия, какие мотивы не двигали бы Натальей Николаевной, согласно традициям того времени, они не отменяли главного ее преступления - замужняя женщина осталась наедине с холостым мужчиной. Такая встреча должна была сохраняться в строжайшем секрете. Любой ее исход одинаково бесчестил семью Пушкина. В этом, прежде всего, заключалась тайная пружина всех дуэльных событий, которая делала их столь непоследовательными и безумно противоречивыми для непосвященных.
Даже после смерти поэта, когда «пикантные» подробности этой встречи потеряли остроту сплетни, они по-прежнему вредили репутации жены поэта и ее друзьям. Узнав о ней от самой Натальи Николаевны (имеется в виду тесный круг друзей-мужчин: Вяземский, Жуковский, Тургенев), в первые недели вдовства «жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя и плакать»[38], они удрученно замолчали, не решась обнародовать происшедшее.
Проговорились женщины, да и то спустя полвека и на смертном одре. Но у них было свое оправдание, свои отношения с Пушкиным, который заранее посвятил их в тайну дуэли. Смерть поэта развязывала им языки. У них не было обязательств перед Натальей Николаевной – разве что женская солидарность, но кто ее видел?!
Правда, себялюбивый Вяземский решил намекнуть о своей осведомленности, на всякий случай, чтобы никто не перехватил лавры первого друга, и вставил-таки в письмо к великому князю Михаилу Павловичу загадочный оборот:
Только неожиданный случай дал ему (подозрению Пушкина - А.Л.) впоследствии некоторую долю вероятности. На этот счет не существует никаких юридических доказательств, ни даже положительных оснований[39].
Понятно, что случай, у которого нет ни «юридических доказательств, ни даже положительных оснований», то есть ни документов, ни свидетелей – случай, о котором просто нечего говорить! Жуковский без лишних объяснений назвал это «злонамеренным развратом».