До сих пор не понимаю, как я смог удержаться, как не вцепился в него руками, зубами так, что и не отодрать, не отковырнуть ломом. Наверное, я всё-таки понимал, что любое моё неосторожное слово, движение и Павел вновь уедет. А жить без него... жить, когда я уже увидел его – вот он, стоит передо мной, улыбается, пожимает мне руку – это невозможно представить. Чувство самосохранения. Точно! Это оно было тогда.
Если бы он тогда уехал, из-за меня уехал, я бы умер. И я прятал себя: лишний взгляд на него, вдруг, не те слова. Никто не должен был догадаться. Особенно Максим. Как же было сложно делать вид, что друг брата – это всего лишь друг брата, сталкиваясь с ним у себя дома, на улице, принимая участие в семейных гуляниях. Чего мне стоила моя отстранённость. Я был послушен и вежлив. Главное – чтобы никто не понял.
Хотя бывало, что пружина иногда как будто ослабевала, и Павел действительно был просто ещё одним дальним родственником, с которым весело. Меня отпускало, я мог свободно смеяться, касаться его. В такие дни, вечерами, лёжа в кровати, я освобождёно выдыхал и проваливался в глубокий сон. Но так бывало не часто.
На каждом календаре сверху была картинка: машины, цветы или ещё что. Всё равно. Меня интересовали только числа. А вот два последних календаря были красивыми, на них было приятно смотреть. Их откуда-то притаскивал Максим и сам прикреплял к обоям, взамен исписанных. На одном была фотография белоснежного парусника, а на другом – рисунок какого-то странного мотоцикла. Из-под его сиденья взмывали ввысь огромные серебристые крылья, а колёса выглядели как вздыбившиеся морские волны. Глядя на них я словно отрывался от земли, мне было легче дышать и... ждать.
Я задержался взглядом на четвёртом листе. Какая-то корзина с фруктами... Я очень хорошо помню этот год. Тогда я (тот ещё фрукт), сделал попытку вырваться из этих исчёрканных синим клеток. Тогда...
я смотрел до рези в глазах на календарь, с остановившимся последним крестиком. Март. Маркер отдыхает уже несколько дней. Я – предатель. Я смирился с этим. Я решил сбежать. От Паши? От себя.
Нет, я ничего не решал. Меня притянул знакомый цвет глаз, что-то общее в чертах лица и я пошёл. Пошёл за свободой. Я устал, выдохся. Все могли свободно жить и дышать, у них получалось. У меня – нет. Кислородное голодание? Я умирал. Врач с мудрёным названием, кстати, горячо почти поддержал меня в этом и, скорее всего, чтобы успокоить моего брата, выдал мне баллончик с какой-то дрянью и рекомендовал использовать его, когда совсем будет худо. Дыхание, мол, это – жизнь. Да ладно! А то я не знал! Маленький что ли, не понимаю?!
Гена, казалось, тоже всё понимал. На том стихийно образовавшемся дне рождения что-то случилось в моей голове, и я сел рядом с ним, с парнем из старших классов. После, мы нередко гуляли, даже ходили пару раз в кино. На втором таком походе Генка дотронулся до моей руки, передавая мне стакан с попкорном и... до конца сеанса уже не отпустил мою ладонь. Мелькали кадры, кто-то что-то говорил, кричал, я помню, звучали выстрелы... Моя ладонь вспотела, но я боялся даже двинуть пальцем – закостенел. С того дня я решился, хотя Генка и не просил ни о чём. Мы даже не знали друг о друге самого главное – зачем мы встречаемся. Что это дружба или больше?
Почти месяц я решался: всё что-то искал в его глазах, высматривал. Я не знал, что ищу, но знал, что это должно быть сильнее, того синего маркера, что я давно не брал в руки. В то время, брат, как-то зайдя в мою комнату, остановился около кровати, намереваясь мне что-то сказать, поднял глаза на календарь и завис. Наверное, он думал, что что-то напутал с числами?
Он никогда меня не спрашивал, а я и не объяснял ничего: про календари, синие крестики. Думаю, что Павел, перед своим вторым отъездом, мог сказать Максиму про моё признание. Но смысл зачёркивания чисел... Сомневаюсь, что он знал, зачем всё это.
Максим тогда испугался, поняв, что я перестал делать отметки в календаре. Именно. Я увидел в его глазах страх. А потом жалость. Жалость? Не знаю, о чём я думал, но как сопливая малолетка налетел на него с кулаками, что-то крича про свою комнату, про частную собственность. Максим безропотно позволил мне себя вытолкать... Я закрылся и долго плакал злыми, кислотными слезами. Маркер давно валялся в ящике. Я даже успел забросать его школьным хламом.
Глава 6
Санька
Потом, через несколько дней, с отчаяния (Максим разговаривал в тот день с Павлом), я вызвонил Генку и напросился к нему в гости. Я решился, толком не понимал на что, но решился.
Он встретил меня у двери, молча кивнул на моё приветствие. Под его вопрошающим взглядом я зашёл в квартиру и снял кроссовки. Разогнулся и посмотрел на него. Это был ответ? Голова была пустой – я ничего не соображал.
И он сразу взял меня за руку, это был второй раз после того случая в кино, потянул за собой. Второй рукой я сжимал в кармане свой баллончик.
Я слышал голоса его родителей – ужин под телевизор на кухне. Мы зашли в какую-то комнату, наверное, в его. Я был на взводе – ничего толком не видел: окно, шкаф, кровать, комп. Обычная комната. Непримечательная – серая.
Мы стояли друг напротив друга. Что-то там выкрикивали колонки... Откуда-то сбоку лился оранжевый свет... Генка молчал, может, ждал, что я начну что-то говорить. Но никакие слова не лезли мне в голову. Я тяжело дышал, будто взбежал без лифта на последний этаж небоскрёба. И сколько мы ещё будем так стоять? Делаю шаг вперёд. Генка отмер, и притянул меня к себе, уцепившись второй рукой за край толстовки. Мы опять замерли.
Стоя к нему вплотную я ясно видел, что глаза у него темные. Странно... Не такие. Я думал... Генка склонился и прижался к моему лбу. Мы какое-то время стояли и смотрели друг другу в глаза. Не знаю как он, но я всё что-то пытался высмотреть, найти в его лице, в нём...
На кухне чем-то грохнули. Раздался смех. Я от неожиданности отпрянул. Забыл, зачем пришёл. Нужно было целоваться. Да! Точно. Я отмер и потянулся губами вперёд, к его губам. Генка двинулся навстречу... Это были самые длинные сантиметры в моей жизни. Время тянулось и тянулось.
Видимо, перед моим приходом Генка ел на кухне вместе с родителями. Я почувствовал запах какой-то еды. Что он ел? А я вот не поужинал...
Генка осторожно коснулся моих губ, потом отстранился, посмотрел на меня и аккуратно поцеловал в подбородок. Потом скользнул губами на щёку, потом спустился и легко поцеловал меня в уголок губ, сначала в один, потом в другой. Опять отстранился и, глядя в глаза, снова упёрся своим лбом в мой. Получалось слишком сложно. Почему просто не целоваться? Зачем всё это?
Я решил поцеловать его сам. Попробовать. Может он поэтому и стоит – ждёт моей инициативы? Я обнял его за шею руками (долго решался отпустить баллончик) и слишком быстро ткнулся в его губы. Опять не так. Я стал отстраняться, чтобы попытаться ещё раз, но Генка не дал и будто подхватил мои губы своими. Он сделал это так быстро, будто ловил меня. Зачем? Ведь не убегаю. Я решил. Аккуратно вдыхая через нос и позволяя Генке забраться в мой рот языком я продолжал свои поиски, тем более, что Генка тоже не закрыл глаза. Он же похож, должен быть похож на Павла. Должен... а глаза у него действительно темнее, чем... почти карие. Как же так?
Генка всё целовал меня, нежно проводя своим языком по моему, гладил нёбо...
Это мой первый поцелуй. Почти...
Я тогда его выпросил у него, вымолил, выплакал. Хватал его за рубашку, за руки, задыхался. Клялся Павлу страшными детским клятвами – никто, никто не узнает. Никогда. И он сдался. Наклонился ко мне, приблизился к губам и едва-едва, лёгкими касаниями прошёлся по моим губам своими, сначала в одну сторону, потом в другую. Я близко-близко видел его глаза – два тёплых гречишных озера. Они обволакивали меня. Я захлёбывался в сладких волнах, они проникали в нос, в горло... было мало. Тягучая сладость уже в груди, в животе. Я весь пропитался его вкусом, запахом. Я тонул.