Она сняла варежки, протянула руки к огню. У нее были тонкие и длинные пальцы, он не удержался, взял ее руку в свои ладони. Ему казалось, что эти пальцы должны быть холодными, но они были теплыми, чуть дрожали. Он погладил эти пальцы. Она смотрела только на огонь и тлеющие угли, которые то вспыхивали пронзительно красным, то покрывались чернотой. Он теперь не слышал шума работы, пространство вокруг них было пустым, оно освободилось от всего на свете, от снега и деревьев, от могильных холмов и часовни, там просто была пустота, а в центре ее был свет, тепло и они двое, только они, имеющие свое место и объем в этом опустевшем мире. Он чувствовал гладкую кожу ее худой руки, притихшую жилку пульса, и ему захотелось, чтобы она произнесла сейчас хоть слово.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросил он.
Она не шевельнулась, словно и не слышала его.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Тогда я расскажу тебе про этот огонь. Его похитил Прометей на Олимпе из горна Гефеста, чтобы отдать людям. Это все знают. Но, понимаешь, когда я про это думал, то решил: дело не только в Зевсе, который приказал приковать Прометея к горам Кавказа, тут дело в Гефесте. Он был хромоногим пьяницей, продавшим свое мастерство Зевсу за бочку вина, и ему всегда не нравился здоровый, лохматый Прометей, который мог лечить людей, дарить им надежды и учить их всяким знаниям и при этом плевать на то, что подумает о нем Зевс. А Гефест был единственным на всю землю кузнецом, поэтому его и сделали богом, и он ни с кем не делился своим мастерством. А когда огонь украли, Гефест понял, что не сможет остаться богом, потому что появится очень много кузнецов. Он считался другом Прометея, но это он нашептал Зевсу о краже, и сам ковал цепи для Прометея, и приковывал великана к скале. Он ползал, этот хромой, по камням, плакал и слюнтяво говорил: «Я всегда тебя любил, Прометей». А сам вбивал железный штырь в грудь великана. Потом, чтобы погубить дело Прометея, он создал Пандору, которая разнесла по всей земле болезни и беды. Но ты понимаешь, какая чертовщина: несмотря на свое предательство, Гефест все-таки остался богом, и ему поклонялись те же кузнецы и все, кто занимался ремеслом. Никто, наверное, не задумывался над его жизнью, а только над тем, что он был первым кузнецом. Когда я все это обдумал, мне вообще захотелось узнать: кто такие боги и боги ли они?.. Ты не слушаешь?.. Наверное, тебе это не интересно. Тогда, знаешь, я расскажу тебе о своей маме. Она у нас рыженькая. Вот и я тоже, понимаешь, позолоченный. Она у нас веселая и ужасная хохотушка. У нее есть присказка, которую она часто повторяет: «Горе не беда». Ты не представляешь, как это у нее смешно всегда получается... В общем, о своих близких никогда интересно не расскажешь. Вот про богов можно интересно, а про близких нет, хотя они, может быть, получше этих богов... Не получилось у меня ничего, — опечаленно вздохнул он, чувствуя, что слова его поглощает лишь тлеющий огонь, а она или не слышит их, или не воспринимает, и они, попадая в нее, рассыпаются на мелкие, несвязанные капли, как дождь, не проникая сквозь резину, скатывается с нее.
«Неужели она ничего не слышит?» — подумал он и в тоске сжал ее руку так, что сам почувствовал боль в суставах пальцев. Она медленно повернулась к нему, смотрела долго, и пока она смотрела, он почувствовал, как снова наполнилось пространство вокруг.
Возникла мерзлая стена часовни; слабый звон обвешенных снегом деревьев; шум работы такой, как на мельничных складах, когда сбрасывают вниз тяжелые мешки с мукой; вялая ругань людей, творивших эту работу.
— Ты кто? — спросила она.
Он обрадовался, что услышал ее голос: он был слабым и мягким, как дыхание уставшего человека, в нем было свое тепло, какое бывает у проталины на крепком синем льду.
— Боец, — ответил он.
— А-а, — тихо протянула она.
— Казанцев, — сказал он, — Алексей Казанцев.
Она отняла свою руку, быстро полезла за отворот пальто, вынула сухарь. Она сжимала его в пальцах, и при отблеске костра он казался густо-бордовым, вспухшим, словно впитал в себя этот свет.
— На, — сказала она, протягивая сухарь Казанцеву.
— Ты что? — отшатнулся он, мгновенно подумав, что она все поняла и только сейчас решилась выказать это.
— Отдай отцу, — попросила она.
— Нет, — покачал он головой. — Это тебе... А он... Утром нам еще дадут. Нам каждое утро дают. Понимаешь?
Она смотрела на сухарь. Он чувствовал, что в ней шла борьба, и он должен был в нее вмешаться.
— В армии, понимаешь, легче, — сказал он.
— Он слабый, — тихо сказала она, — у него — сердце...
— У нас мировые ребята. Последним поделятся. Понимаешь? Так что ты забирай и не сомневайся.