А в другой раз:
- Не должно иметь мнение об отце. Не должно иметь мнение и по поводу государя. И отцу, равно как и государю, нужно не одобрение - в нем он не нуждается, - а любовь детей и подданных.
В императоре, как и во всех русских самодержцах, было немало немецкой крови. Дибич был чистокровным пруссаком. И он совсем не понимал России, в частности партизанского движения 1812 года. Почему десятки тысяч людей сами брались за оружие и шли на неприятеля? Без приказа сверху, без точного монаршего повеления? А если бы монарх повелел замириться с французами, послушались бы его партизаны? Кто знает! Вдруг завтра снова возьмутся за топоры и вилы?
И именно потому, что педантичный Дибич мало что понимал в этой стране, казавшейся ему странной и неорганизованной, он больше полагался на мнение императора. Поддержал идею вызвать из Михайловского в Москву опального стихотворца Александра Пушкина, хотя ни строки его не читал и даже не имел понятия, за что, собственно, Пушкина сослали. И вообще Дибич был твердо уверен, что государству куда полезнее иметь одного хорошо обученного гренадера вместо роты поэтов. События последнего года убедили Дибича, что и вольнодумные стихотворения будоражащим образом воздействуют на умы. В том числе на умы гренадеров. Пушкина нельзя было оставлять вне поля зрения правительства...
И посреди всех этих дел странной, неожиданной представлялась срочная депеша Таврическому губернатору Нарышкину: ее почему-то следовало отвезти из Москвы в Петербург, показать тамошнему военному генерал-губернатору, а затем уже скакать напрямик в Симферополь. Но служба - превыше всего.
...На станциях фельдъегерь покрикивал на смотрителей и требовал лучших лошадей. Он скакал и днем и ночью. Спал, забившись в угол повозки и кое-как прикрывшись шинелью. У него была инструкция - времени не терять.
Пуще зеницы ока он берег конверт с двумя сургучными печатями на его обратной стороне. Конверт лежал в кожаной сумке, а сумка висела на груди фельдъегеря. В случае чего, он защищал бы эту сумку, не щадя жизни своей. Но если бы кто-то решился сломать печати, вскрыть пакет и прочитать депешу, то был бы, наверное, премного удивлен. Казалось, в такой спешке не было никакого смысла. Ведь речь шла вовсе не о государственных тайнах, а о какой-то темно-синей шкатулке. Впрочем, мы с вами располагаем подлинным текстом отношения И. И. Дибича за No 1325 из Москвы на имя Таврического губернатора Д.В.Нарышкина:
"В числе движимого имущества, оставшегося после смерти графини де Гаше, умершей в мае месяце сего года близ Феодосии, опечатана темно-синяя шкатулка с надписью "Marie Cazalete", на которую простирает свое право г-жа Бирх. По Высочайшему Государя Императора повелению, я прошу покорно Вас, по прибытии к Вам нарочного от С.-Петербургского военного генерал-губернатора и по вручению сего отношения, отдать ему сию шкатулку в таком виде, в каком она осталась после смерти графини Гаше".
Чтобы добраться до Симферополя, фельдъегерю понадобилось ровно восемь дней.
Губернатор Нарышкин прочитал депешу и удивленно поднял седую бровь. В чем дело?
Нарастающее внимание к Тавриде со стороны Петербурга не сулило ни выгод, ни спокойной службы. С легкой руки Екатерины зачастили сюда и коронованные визитеры. Если незадолго до смерти побывал здесь император Александр, то вполне вероятно, сюда может пожаловать и новый. Таврида становилась слишком уж бойким местом. И это губернатору не нравилось.
- Нарочного поместить на квартиру. Обеспечить ему стол, - распорядился губернатор. - А ко мне позвать Браилку.
Браилко был человеком молодым, но уже преуспевшим по службе и в глазах губернатора. Числился он чиновником по особо важным поручениям. И такие поручения ему действительно случалось исполнять. И частенько.
- Выясните, - сказал губернатор, - что эта за шкатулка? Что за графиня? Какие права кто и на что простирает? При чем здесь госпожа Бирх и сам государь император? Откуда в Москве и Петербурге узнали о смерти графини?
Уже через два дня Браилко доложил губернатору, что сведения о смерти графини де Гаше поступили в Петербург от барона Боде, который владеет в Судаке дачей и виноградниками, постоянно проживает там и, казалось, окончательно натурализовался. Да, действительно он был душеприказчиком графини, дружил с ней и собирался перевезти ее к себе в Судак, но не успел. Что же касается упоминавшейся в депеше госпожи Бирх, то это камеристка императрицы Елизаветы Алексеевны. Вероятно, графиня де Гаше познакомилась с камеристкой императрицы в Петербурге, где жила с 1812 по 1824 годы.
- И всего-то дел? - удивился губернатор. - Ради этого гнали через всю страну нарочного?
- Если барону Дибичу было известно еще что-то важное, касающееся графини, то следовало бы хоть коротко пояснить это в депеше. Уж не о тайных ли обществах речь? Тогда при чем тут камеристка?
- Капризы камеристки императрицы иной раз значат для судьбы державы больше мнений министров. И вообще... Не было бы чего похуже. Со шкатулкой разберемся. Пошлем Мейера. Его усердие при исполнении обязанностей может служить примером ревностного отношения к службе.
Нарышкин почему-то вспомнил свой разговор с Дибичем позапрошлым летом в Царском Селе. Только что назначенный начальник главного штаба толковал о необходимости сильной и прозорливой власти. Он утверждал, что друзьями правительства могут быть люди двух категорий - твердо преданные престолу граждане, умеющие быть выше собственных чувств, способные, как библейский пророк, принести в жертву не только себя, но даже собственного сына. Это сознательные друзья. Но есть и друзья бессознательные. Это те, у кого чувства берут верх над рассудком. Неосмотрительно помянув всуе имя государя, они со временем раскаиваются. Раскаявшись, обязательно назовут одного или двух своих сообщников. И в тот самый момент, когда они в первый раз произносят вслух имена своих друзей, перед которыми им в дальнейшем будет стыдно, если правительство решит огласить источник получения им сведений, чувствительные, но заблуждавшиеся граждане становятся уже опорой престола.
Если перевести все эти рассуждения на нормальный язык, то Дибич просто-напросто поучал Нарышкина, как следует вербовать доносчиков.
- И все же барону Дибичу следовало писать нам яснее. Ведь для нас загадочна причина вмешательства государя в дело об имуществе покойной графини.
Нарышкин не обратил внимания на довольно свободный тон, в котором Браилко говорил о Дибиче. Браилко был любимцем губернатора.
- А нам-то что? Отошлем шкатулку - и дело с концом. Забот и без шкатулок хватает.
ОШИБКА ЧЕТВЕРТАЯ - ГУБЕРНАТОРА НАРЫШКИНА
И все же губернатор Таврический Дмитрий Васильевич Нарышкин явно сплоховал, поручив исполнение приказа Дибича старательному, но малоинициативному чиновнику Мейеру. Знай Нарышкин, сколько хлопот ему доставит эта шкатулка, он сразу же послал бы на розыски умного Браилку. А то, чего доброго, и сам бы отправился в Старый Крым лично.
Воспитанный в канцеляриях, Мейер не привык размышлять над приказами. Если бы его послали в отдаленный замок обмерить и взвесить там привидение, Мейер взял бы весы и аршин и тут же отправился бы в путь, не утруждая себя досужими размышлениями, а потом ночами бы не спал, подстерегая несчастное привидение, дабы возвестить ему: "Милостивый государь! Пожалуйте-с на обмер и взвешивание, поскольку на то есть распоряжение его превосходительства господина губернатора".
К чести губернатора надо сказать, что, не полагаясь на Мейера и абсолютную разумность его действий, Нарышкин предписал на всякий случай изъять все шкатулки, какие только попадут под руку: синие, зеленые, красные, неопределенных цветов. Да к тому же еще собственноручно написал распоряжение, которое сохранилось в архивах. Вот его текст:
"Известно, что графиня Гаше находилась и умерла в Старом Крыму, имущество ее описано тамошнею ратушею при бытности назначенных графинею Гаше изустно перед кончиною своею душеприказчиков: коллежского секретаря барона Боде, иностранца Килиуса и заведовавшего делами покойной феодосийского 1-й гильдии купца Доменико Аморети, которое, по распоряжению тамошнего губернаторского правительства, взято в ведомство феодосийской дворянской опеки. В описи имущества показаны четыре шкатулки без означения, однако, каких они цветов, но одна из них, под No 88, с дамским прибором и отмечена следующею госпоже Бирх. Вероятно, это та самая шкатулка, о которой начальник генерального штаба пишет мне".