А когда вы, с отметкой о судимости в паспорте, выйдете "на свободу" с исковерканной душой - к вам явится участковый милиционер осуществлять над вами надзор. И будет он над вами царь и бог - ему запросто устроить вам статью по хулиганству, например, и упечь обратно в лагерь. Скажите спасибо, если он потребует от вас только денег. А то ведь может потребовать и такого, что вся лагерная любовь покажется вам верхом целомудрия!
И когда все-таки хоть некоторые из вас (и многие!) сохраняют в этой дикой реальности человечность и доброту - остается поражаться тихой стойкости женской, иногда даже не осознающей себя, но живой души.
Потом, летом 86-го, у меня будет возможность поговорить на вольные темы с начальницей отряда этого же лагеря (устроит мне КГБ такую "случайную" встречу). И когда я заговорю с ней о лагерных жестокостях, к которым и она причастна, она вскинет на меня непонимающие глаза:
- Вы их просто плохо знаете! Это же не люди, а животные! С ними по-хорошему нельзя.
И я, знавшая вас, мои соседки по ШИЗО, в ваших слезах и радостях, отчаянно-тоскливой вашей брани и диковатых песнях, и в нежданной вашей жалостливости - ей не поверю, что вы - не люди. Только посмотрю с сомнением на нее: а ты-то сама - человек ли, голубушка? Или только кадавр? Есть ведь в фольклорах всех народов этакие тела без души, прикидывающиеся людьми. И всегда, по легендам, они агрессивны и ни на что кроме зла не способны...
Но вовсе не похожа будет на кадавра эта молоденькая, русоволосая выпускница юридического факультета. И, глядя в ее прозрачные чистые глаза, я еще раз пойму, как мало мы, человеческие существа, знаем друг о друге.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Отбыла я свои первые двенадцать суток - а как целая вечность. Все у нас за это время было: и бесконечная война за измерение температуры в камере, и холодные бессонные ночи, и озябшие мыши лезли нам в рукава и под юбки - погреться, и разговоры с соседями... Ерунда, что отекаем - глаза по утрам пальцами разлепляешь, ерунда, что озноб и голод - я еще молодая, и нигде мне не тошно, если я могу узнать что-то новое! Со всем зэковским старанием припрятан у меня клочок бумаги с записями по нашим тайным измерениям температуры. Вычерчена аккуратная табличка, и можно сравнить: реальная температура двенадцать градусов, официальная - двадцать шесть. Как так? А очень просто. Когда добились мы спиртового термометра вместо стрелочного - он тоже показал двенадцать градусов. Но опытная дежурнячка взяла его в руки, как малое дитя:
- Где же двенадцать градусов, женщины? Ну-кось погодите - разгляжу!
Мало ей было подогреть спиртовой столбик руками - она еще и подышала на шкалу, чтоб лучше видеть.
- Вот видите, двадцать шесть!
Так и записала - двадцать шесть, мы еще удивились, что до тридцати шести не догнала. Теперь же у меня драгоценные объективные данные: температура ночью - девять - одиннадцать. Это вам уже не личное восприятие голодного человека, в наш век убедительнее цифры. Температура в бане? Пожалуйста, те же одиннадцать. Ну и так далее. Прокурора эти цифры, пожалуй, не впечатлят, но мы ведь не для него стараемся. Наш крошечный термометр (разбившийся в конце концов) вранья не слышал и не понимал, запугать его было невозможно; нет, недаром он сидел с нами в ШИЗО, где и сложил свою геройскую голову... простите - пузырек спирта! День за днем, четыре раза в сутки, выводил он на чистую воду наших палачей, и сам не соображал, что самим этим фактом он осуществляет "подрыв и ослабление советской власти". Не зря нам на эту табличку прислали из прокуратуры ответ: "антисоветская клевета". Они так называли все, что им не нравилось...
Теперь я прощаюсь с Таней - ей еще осталось трое суток. Ох, не хочется мне оставлять ее одну... Вдвоем все же теплее; знаете ли вы, что у человека пятьдесят процентов энергии расходуется на тепловое излучение?
И еду красным зэковским вагоном домой, в зону. Вокруг галдит этап самое важное преимущество "гастролей" в ШИЗО. Если бы мне на каком-то этапе не удалось передать для "теневых адресатов" стихи и информацию - я бы решила, что зэки не зэки и конвой не конвой. Или уж у меня что-то с головой не в порядке... Был потом случай, когда парнишка-конвоир, которого я приглядела, отказался:
- Не положено!
Он это "не положено" еле шепнул - стриженый такой мальчишка, с открытым юношеским лицом. И я искренне изумилась:
- Ну, погибла Россия!
Отошел, как ошпаренный, в другой угол вагона и через полчаса вернулся и молча протянул руку. Я так же молча сунула ему наспех подписанный конверт, и мы еле-еле, одними глазами, улыбнулись друг другу. Нет, этап - это Божий подарок!
- Ага, - соображает кагебешник, составляющий реферат по моей книге для представления высшему начальству. - Значит, надо их не общими вагонами возить, а машинами, спецэтапом.
Соображай-соображай, мамин умник: спецэтапом-то нас везут тоже люди! Роботов на такое еще не придумали!
- Значит, не простых солдат надо, а своих, проверенных - к вам в конвой! - упорствует взмокший сотрудник государственной безопасности.
Да не напасетесь вы на всех - своих и проверенных! Вон уже ваши, проверенные, за границу уматывают и там читают лекции о вашей работе, попросив предварительно политического убежища! Пусть, конечно, это пока единицы, но со свежим подозрением осматриваете вы свои ряды - кто знает, что у кого на уме?
А главное - с каждым новым поколением - нас, незапуганных - все больше, и здесь ваша погибель! Сколько лет вы уповали на один только страх... "Слишком оптимистично", - подумает мой подпольный советский читатель, видавший виды. Может быть. Не знаю. Мне всегда казалось, однако, что оптимизм - дешевый суррогат веры, и никакой склонности к нему я не ощущаю. Вера - другое дело. Так прости, мой читатель, что я верю в тебя больше, чем ты сам!
Зато ты, наверное, не удивляешься тому, что, выходя из вагона в Барашеве, я увидела Наташу - ее взяли на этап. И, как я не без оснований предполагала - в ШИЗО. На четырнадцать суток. На полную мощность раскрутилась уже "мясорубка-83": прижать непокорную зону, чтобы пикнуть не смели! И тут уж не было запрещенных приемов: полуживая? Тем лучше! Теперь эта мясорубка органически переходит к цифре 84: Наташе встречать в ШИЗО Новый год. Все это я узнаю уже в зоне, а заодно знакомлюсь с новым человеком - Олей Матусевич.
Приехала она к нам вовсе не "со свободы", а после трех лет одесского лагеря. Первый срок она получила за членство в украинской Хельсинкской группе - никого из членов этой группы украинский КГБ на свободе не оставлял. Но вот отсидела свою "трешку", и командуют ей:
- Матусевич! На выход!
Она уже попрощалась с соузницами, выслушала все напутствия и поручения, раздала одежонку и прочие зэковские ценности тем, что остаются. И выходит на вахту, а с вахты - на одесскую весеннюю улицу... На свободу? Как бы не так!
Она и двух шагов не успела пройти по этой самой свободе - уже ждала ее кагебешная машина и тренированные мордастые хлопцы. Забрали и увезли в тюрьму КГБ. Что должен чувствовать человек, три года считавший дни до даты освобождения, снова трясясь в зарешеченной машине? Оля говорит, что не успела поверить в освобождение, и потому ей было легче. Мы, однако, представляем себе это "легче". Дали Оле еще три года, на этот раз строгого режима, а у нее - пожилые родители, которые все болеют и так надеялись успеть обнять дочку! А теперь - успеют ли? ...Мама все-таки успела, папа - нет... Тем временем начинается голодовка в защиту Наташи ее здоровье действительно в угрожающем состоянии. На этот раз в голодовку идут не все: вернувшаяся из ШИЗО Таня, Оля и я. Остальным этого просто физически не потянуть, и они, продолжая забастовку за Эдитино свидание, добавляют к ней еще одно требование: освобождение Лазаревой из ШИЗО и немедленное лечение. Пишут заявления, что морально поддерживают голодающих, и начинают поддерживать уже и буквально. Для Оли - это первая голодовка, она держится молодцом, а мы с Таней с трудом таскаем ноги. Таня привезла из ШИЗО хрипы в легких и температуру за тридцать восемь. Я тоже хороша. Но я еще не знаю, что всего два дня мне дадут пробыть в зоне, а потом снова отправят в ШИЗО. На двенадцать суток - "за невыход на работу без уважительных причин". Слова "забастовка" они боятся как огня и в своих официальных документах его не пишут.