Иван Андрощук
Смерть Родриго Нуньеса
Родриго Нуньес устроился в кресле и открыл книгу. Он любил фантастику двухсотлетней давности – может быть, его трогала вера в человека и человечность – вера, от которой мечтатели так и не излечились за тысячелетия, может, тогда и вправду ещё было не поздно, – так или иначе, но он любил фантастику двухсотлетней давности и долгие марсианские зимы проводил в библиотеке среди древних мечтателей, имена которым Шекли, Стругацкие, Лем, Саймак, Чапек, ваш покорный слуга. На обложке книги, которую открыл Нуньес, фамилия последнего. Родриго видит её впервые и не знает, чего ожидать от того, кто двести лет назад носил это имя, а теперь стал землёй и пожелтевшими страницами; стало быть, ничего не подозревая, он читает:
«Родриго Нуньес устроился в кресле и открыл книгу». Уже первая фраза веет чем-то тёмным и мрачным; потом становится светлее, – так, как будто он уже читал это, но забыл, и теперь слово за словом вспоминает и вот-вот вспомнит, после «фамилии последнего» Родриго вздрогнул, как будто его окликнули, и к началу второго абзаца понял, что читает о себе. Поднимает глаза к камину, в котором извиваются оранжевые саламандры, первая мысль – случайность, совпадение имен, совпадение мыслей, совпадение обстоятельств, фантасты того времени только и писали, что о марсианских зимах. Но по мере прочтения второго абзаца нижняя челюсть Родриго отходит от верхней, мысли его путаются и глаза перестают узнавать очертания букв.
Мало-помалу во мраке лабиринта, в котором заблудился Родриго, пробивается свет здравого смысла: старый трюк, психолог-шарлатан в литературе – типичное имя, типичная ситуация, типичная реакция (хоть Родриго и не считает себя типичным, но будь объективным, тебе ведь уже не двадцать лет), буквы снова выстраиваются в слова, слова – в строки, и на лицо возвращается усмешка облегчения.
Качая головой – «Ну и проходимец» – в мой адрес, дочитывает: «… и на лицо возвращается усмешка облегчения», кладёт книгу, идёт к бару, наливает бокал «Рудого Бровка» и возвращается в кресло. «Качая головой – «Ну и проходимец» – в мой адрес, дочитывает: «…и на лицо возвращается усмешка облегчения», кладёт книгу, идёт и бару, наливает бокал «Рудого Бровка. «…» – Родриго переводит взгляд на бокал, на книгу, снова на бокал, бокал дрожит, вернее, дрожит рука, «…бокал дрожит, вернее, дрожит рука, Родриго делает большой глоток…» Родриго делает большой глоток, поднимает голову, глаза пляшут на застывших в огне саламандрах. Нет необходимости заглядывать в книгу, чтобы убедиться в том, что там написано, что глаза пляшут на застывших в огне саламандрах и нет необходимости заглядывать в книгу, чтобы убедиться в этом.
Ревёт ветер, с писком проносятся мерзкие нетопыри, Родриго Нуньес сползает по отвесной скале, всё, за что он пытается ухватиться, грохочет – вниз, туда, где, задрав стозубые морды, его поджидают драконы безумия, кровь, кровь, кровь капает с оскаленных морд, длинные шеи грациозно покачиваются, в холодных зрачках отражается человек, распластанный на гладкой стене пропасти, – всё, за что цепляются его ноги, руки, пальцы, корпус, грохочет вниз, вниз, вниз, туда, где задрали истекающие чужой кровью пасти чудовища безумия; готовый помутиться рассудок нащупывает спасительную щель: «Ни о чём не думать. Только не смотреть вниз, только не думать», – и втискивается в неё.
Машинально вбирает глазами «Внизу бьют часы (внизу бьют часы), солнце, умирая, красит окна в кровавый цвет (на пожелтевшие страницы падает вишнёвый отблеск), из детской долетают звонкие голоса – Руй Диас уже пришёл из школы и привёл с собой Матео Сантильяну». Руй Диас – внук Родриго, единственный сын его единственного сына – у мальчика родителей не стало в последнюю войну. Перед глазами Родриго оживает скорбная картина – над городом плывёт челночный корабль селенитов, за ним по земле скользит кроваво-чёрная цунами, вездеход Мигеля и эсмеральды мчит перед страшной волной и на него падает крестообразная тень корабля. Руй Диасу тогда не было и года теперь ему уже семь и он ничего не помнит.
Солнце зашло, быстро темнеет, и Родриго вынужден встать и включить свет, потому что так уже не разберёт, что «Солнце зашло, быстро темнеет и Родриго вынужден встать и включить свет». Книга с шелестом летит в камин, перепуганные саламандры бросаются врассыпную, – но ты уже овладел собой, потому что ты – человек, а человеку свойственно не останавливаться на полдороге, и не бесись, как бабуин перед зеркалом. Этот невольно пришедший на ум образ ещё немного подержит тебя над пропастью: ведь книга и в самом деле своеобразное зеркало, и каждый, читая узнаёт в ней самого себя. Полнота отражения зависит от автора – чем выше его талант, тем глубже и отчетливей проступают в зеркале книги черты того, кто её читает. Стало быть, книга, которую ты держишь в руках – не просто талантливая вещь, это – некое художественное и психологическое открытие, позволяющее делать отражение полным. Стало быть, книга – зеркало, и если Родриго читает в ней о Родриго, то для Руй Диаса это будет книга о Руй Диасе, а для Матео Сантильяны – книга о Матео. Опасаясь, что Руй Диасу книга может напомнить грустную историю гибели родителей, Родриго решает попросить дочитать Матео. «Родриго Нуньес устроился в кресле и открыл книгу. Он любил фантастику двухсотлетней давности, – Матео читает, тщательно выговаривая каждый слог, – Может быть, его трогала вера в человека и человечность, – боевые трубы властно ревут в ушах. – Вера, от которой мечтатели так и не излечились за тысячелетия, может, тогда и вправду было ещё не поздно, – гремят латы, оружие и сбруя, под Нуньесом играет боевой конь, имя ему Росинант. Извиваются драконы пушечного дыма, огонь, кровь и смерть, пикируют змеептицы и змеелюди на везделётах, скрежещут моторы, пронзительно хрипят кони, благородный идальго упивается боем, жадно вдыхает дым, огонь и кровь. Благородный идальго Родриго Нуньес дон Кихот Марсиянский принимает неравный бой. Остро, остро ржёт под ним росинант, имя ему: Смерть.