Выбрать главу

Когда, в 1856 году, по выражению А. П. Ермолова «зарделась заря освобождения крестьян», и Ровинскому как влиятельному губернскому прокурору, представилась возможность проводить в жизнь свои взгляды на крепостное право, он неожиданно чуть не был лишен всякой деятельной роли. По причинам, которых теперь доискаться невозможно, министр юстиции, граф В. Н. Панин, решил зачислить его за обер-прокурорский стол в Сенат. Для кипучей, полной страсти к живому труду натуры Ровинского это было тяжким ударом. Жестокое по отношению к такому человеку, как он, новое назначение — своего рода «сдача в архив» — являлось лишенным смысла и по отношению к делу, которое в умелых руках Ровинского наладилось и шло хорошо. Граф Панин, своеобразная личность которого еще ждет своего историка, любил поражать неожиданными назначениями, о способе производства которых в министерстве юстиции ходили целые легенды. Вообще на странность и бездушную иронию некоторых из распоряжений по личному составу в министерстве юстиции до судебной реформы может указывать и приводимый Н. П. Собко в прекрасной биографии художника Перова, изданной, Ровинским, факт перевода в Архангельск отца Перова, губернского прокурора в Тобольске, просившегося в более умеренный климат, потому что здоровье его не выносило суровой зимы… Но генерал-губернатор, ценивший, несмотря на разногласия, личность и деятельность Ровинского, вступился за «своего прокурора», и благодаря его письму от 19 апреля 1857 г. последний остался на месте.

Впрочем, служебные дни самого графа Закревского уже близились к концу. Вокруг него кипела новая, необычная для него жизнь; с высоты престола, как святой благовест, неслись призывы к усовершенствованиям, к подъему человеческого достоинства, к правде и милости, а он продолжал глядеть на Москву, как смотрит рачительный, но суровый хозяин на свою вотчину. Еще в 1858 году он представлял шефу жандармов «список подозрительных лиц в Москве», в котором, кроме Аксаковых и Хомяковых, вина которых обозначалась словом «славянофил», значились, между прочим, М. Н. Катков, откупщик В. А. Кокорев («западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков»), К. Т. Солдатенков («раскольник и западник, желающий беспорядков и возмущений»), академик М. П. Погодин («литератор, стремящийся к возмущению»), знаменитый артист Щепкин («желает переворотов и на все готовый»), Юрий Самарин («славянофил, желающий беспорядков и на все готовый») и др. Не допуская и мысли о возможности отмены крепостного права, он уже после известного высочайшего рескрипта на имя Назимова преследовал в Москве всякие знаки сочувствия к предпринятому государем великому делу, — повелительно указал Кокореву на дверь, когда тот позволил себе «заявить себя на стороне петербургских глупостей» — и утверждал громогласно, что «в Петербурге одумаются, и все пойдет по-старому».

Отношения Ровинского с заместителем Закревского были вполне спокойные, а в ближайшие затем годы он сразу испытал две радости общественного характера. Избрание в депутаты звенигородского дворянства в московском комитете по вопросу об освобождении крестьян дало ему возможность поработать по давно наболевшему у него вопросу и образовать вокруг себя крупное меньшинство, которое, по его предложению, высказалось за уничтожение в будущем строе крестьянского дела телесных наказаний, как «бесполезного само по себе орудия возмутительного произвола». Замечательно, что, почти одновременно с этим, Яков Иванович Ростовцев писал императору Александру II из Карлсруэ, 9 сентября 1857 г.: «Главную осмотрительность следует соблюсти в постановлениях для мирской общины и в определении рода наказаний по приговору мира; и то, и другое каждая община определит сама лучше всяких законодательных теорий; о наказаниях телесных не следует упоминать, — это будет пятно для освобождения, да и есть места в России, где оные, к счастью, не употребляются…».

Издание давно и страстно ожидаемого Ровинским Положения об учреждении судебных следователей, исключительно предназначенных для исполнения следственных обязанностей, и обнародование «Наказа судебным следователям» было важным шагом к возможному, при существовании старых судов, упорядочению этой части. Являлась возможность сделать призыв к молодым еще, не испорченным рутиною и соблазнами жизни людям, в способность которых к горячему и бескорыстному труду в то время так охотно, так любовно верилось… Речь Ровинского, сказанная созванным им к себе вновь назначенным следователям, полна практических замечаний и смелой критики недавнего еще отношения законодательства к обществу, порождавшего в последнем сначала недоверие, а потом полное равнодушие, — была своего рода расчетом с начинающими разлагаться судебными порядками и заветом для будущего. Указывая, что общество только тогда поверит, что под вновь придуманными формами не скрываются недостатки прежнего следствия, когда почувствует исключительную пользу от нового учреждения, Ровинский сказал своим слушателям: «Большая часть из вас, господа, только что окончила образование. Вы еще неопытны в деле. Но нам дорога "ваша неопытность. Вы не привыкли еще видеть в арестанте немую цифру, которую чиновники с таким старанием сбывают друг другу. Для вас всякое дело еще так ново и полно жизни. Опытности вам научиться недолго, если вы решитесь вполне отдаться вашему делу. С вами поделятся ею те из ваших товарищей, которые уже знакомы со службой. Вы же, в свою очередь, поделитесь с ними тем первым и дорогим жаром молодости, с которым так спорится всякая работа. Помогайте друг другу, господа, наблюдайте друг за другом, не дайте упасть только что начатому делу, будьте людьми, господа, а не чиновниками! Опирайтесь на закон, но объясняйте его разумно, с целью сделать добро и принести пользу. Домогайтесь одной награды: доброго мнения общества, которое всегда отличит и оценит труд и способности. Может быть, через несколько лет служба еще раз соберет нас вместе, — дай бог, чтобы тогда вы могли сказать всем и каждому:

«Что вы служили делу, а не лицам.

Что вы старались делать правду и приносить пользу.

Что вы были прежде всего людьми, господа, а уже потом чиновниками»…

Как в краткую летнюю северную ночь одна заря спешит сменить другую, так в незабвенные годы, ознаменованные новым царствованием, зарю отмены рабства сменяла заря настоящего, правдивого и вместе милосердного суда. Ее приветствовал Ровинский в своей речи… Эта речь была и лучшим, последовательным заключением его служения старому суду.

II

Положение вещей при судебной реформе складывалось иначе, чем при освобождении крестьян от крепостной зависимости. Если последняя реформа вырабатывалась «горестно и трудно», горестно — для любивших исключительно себя, трудно — для любивших русский народ, то, наоборот, пересоздание всего судебного строя совершалось легко и без серьезных противодействий. Негодность существующих судебных порядков в их главных чертах и житейских проявлениях бы\а признана всеми. Могущественное слово осуждения этих порядков слышалось и в неоднократных высочайших резолюциях. Отметка императора Николая I на мемории Государственного совета по делу Баташева, от 16 ноября 1848 г. о непомерной медленности производства, «ясно выставляющей все неудобства и недостатки нашего судопроизводства», по справедливости может считаться первым лучом судебного преобразования. Реформа судебной части не затрагивала ничьих личных интересов. Поэтому на верхних ступенях общественной лестницы не могло найтись людей, которые посмели бы авторитетно рекомендовать старый порядок канцелярской, безгласной и бездушной расправы, как желательный и неприкосновенный, или, прикрываясь лукавою осторожностью, рисовать «пагубные последствия» предпринимаемого государственного дела. За исключением темных дельцов на низших должностях судебной службы — старый суд не внушал привязанности никому, — от него сторонились почти всегда со страхом и нередко с отвращением, и слово поэта о том, что Русь «в судах черна неправдой черной», было не праздным возгласом, а горькою, пережитою многим множеством русских людей, истиною. Наконец, в работах по судебному преобразованию не выделялся особенно никто, все трудились дружно, с единомыслием о необходимости реформы, с доверием к близкому будущему и без затаенной и любовной оглядки на близкое прошлое, стараясь уврачевать в своей родине застарелый недуг неправосудия. Поэтому не было среди этих работников и людей, могущих служить, подобно Ростовцеву и Милютину, мишенью для недовольства, ненависти и клевет, плохо прикрываемых умышленно близорукою и прозрачно-недобросовестною критикою порученного им дела. Печать и общество с спокойной уверенностью ожидали результатов судебного преобразования.