Потом появился отчим. Именно – появился: откуда он взялся, ни Игорь, ни бабушка не поняли. Сначала мама стала много петь: запершись в ванне, готовя ужин на кухне, роняя на пол тарелки и подбирая осколки со счастливым лицом. Она не пела, наверное, только когда спала. Игорю не слишком нравилась такая мама: задумчивая, далёкая, смотрящая, словно внутрь себя, с чужой, нездешней улыбкой и какими-то жалкими, как ему казалось, завываниями. Но всё наладилось, когда невысокий смешливый дядька – дядя Сёма, стал каждое утро вместе с ними садиться завтракать, ужинать, смотреть телевизор, – жить.
Всё случилось внезапно: вечером в маминой комнате чем-то грохотали неизвестные и не слишком опрятно одетые дядьки, пропахшие чесноком и ещё чем-то отталкивающе терпким. После их ухода, мама и один оставшийся, будто отбившийся от своих мужской голос долго переговаривались пока Игорь, заблаговременно уведённый бабушкой в комнату ("не мешайся взрослым!"), не уснул. А уже на утро, пожалуйте – новый член семьи. Теперь уже он напевал, смеясь, подбирал осколки с пола, смешно шутил, когда узнавал про очередную тройку, принесённую Игорем из школы.
Дядя Сёма, правда, почти сразу попросил называть его папой, чем несколько смутил мальчика: "Что, так сразу?" Но не обиделся, когда у Игоря не получилось. Однажды, после очередного вылетевшего изо рта "дяди", когда он показывал пасынку приёмы освоения новёхонького двухколёсного велосипедного коня (двенадцать лет скоро – пора уже) дядя Сёма засмеялся и, щёлкнув мальчика по носу, сказал:
– Не дрейфь, старик, хотел нашей маме приятное сделать. Ну не можешь и не можешь. Может потом, как думаешь?
С отчимом было легко, даже бабушка стала меньше ворчать. Наверное, сахарные крендельки помогли, что через день приносил дядя Сёма и, не сняв уличную обувь, тем самым безжалостно попирая культ чистоты, царящий в семье, торжественно вручал их бабушке, найдя её на кухне. Игорь понемногу расслабился, перестал постоянно сторожить себя: "Как бы что не ляпнуть, не опозориться!" Если дяде Сёме можно быть таким – невозмутимым, вольным, улыбчивым, значит не так уж и страшен мир, для них, для мужчин?
В самом конце восьмого класса (по-летнему припекало солнце, уже совсем близка была свобода от ненавистной школы) Игорь что-то такое почувствовал, нечто неосязаемое, вокруг, в воздухе, оно поднимало настроение, заставляло расправлять плечи, грело...
"Может, это то самое – мужское? Оно, наконец, само родилось?" – кружило голову необыкновенное, ещё не испытанное прежде чувство всесилия. Иногда Игорь ощущал такой подъём, что казалось, будь рядом обрыв, так сделал бы шаг и взлетел, раскинув руки – бескрылый, но отчаянно смелый. Хотелось и смеяться, и плакать одновременно: всё бурлило в нём, рвалось наружу. Он сможет обнять весь мир? И в школе, и дома, и на улице, даже просыпаясь к нулевому по алгебре он ощущал это невнятное, но необычайно приятное что-то. Неуловимый отголосок счастья наполнял его, он купался в нём: " Я – как все! Нет, даже лучше, теперь я могу всё!"
Когда первые эмоции схлынули, и прошла новизна, Игорь попытался понять – что же это? Попытка разобраться обескуражила, привела, прямо скажем, к неутешительным выводам: ничего в отношении к нему одноклассников не изменилось. Роботы-трансформеры были уже давно позабыты, да и первая красавица класса, Плетнёва, уже не хихикала над остротами выросшего, но так и не научившегося шутить Никиты Виденеева, а ходила с ним гулять. Но с Игорем, с ним по-прежнему никто не спешил делиться секретами, никому не было интересно, что он слушает, в какие игры играет в своём новом мобильнике, в стихийно собравшейся компании, для похода в кино ему не было места, и в сетях его не разыскивали, чтобы напроситься в друзья. Да и более насущные вопросы: о поцелуях с языками, о буферах Нинки Садчиковой из десятого (он как-то ненароком подслушал разговор Дениса и Егора, двух самых отчаянных в классе) ему не задавали.
Всё было по-старому: Игорь продолжал сидеть за одной партой с Ромкой, когда учителя разрешали, конечно, с ним же и дружил, если периодическое списывание домашки, пустой трёп и нахождение друг около друга во время перемены можно считать дружбой. Гулять вместе вечерами Ромка не напрашивался, а Игоря всё устраивало и так: ему хватало общения в школе.
Но что-то же поменялось, он чувствовал!? Особенно это ощущалось в школе, на фоне одинаково серых, похожих друг на друга учебных дней – какая-то радостная щекочущая точка. Она брала своё начало именно в месте бывшего разреза на горле, теперь уже шрама, между ключицами: забытая им трахеотомия, сделанная врачами «скорой», в семь лет, во время приступа ложного крупа. Именно в этом плотном кругляшке, скрытым воротом рубашки, начинало тихонько покалывать, нагреваться, потом едва ощутимая вибрация мягко спускалась тёплым ручейком на грудь, доходила до живота и сворачивалась маленькой греющей змейкой вокруг пупка. Игорь ловил себя на том, что весь день трогает, поглаживает рукой живот: ему хотелось продлить это ощущение, коснуться рукой тёплой змейки, погреться.
Ромка заметил. Толкнул в бок на химии, чуть не расплескав из пробирки на свято охраняемый педагогом стол соляную кислоту (лабораторка, будь она неладна!), спросил:
– Ты чего? Болит?
– Разольёшь, придурок! – мальчик посмотрел на свою руку, на пробирку, изучил поверхность стол на предмет капель.
– Да ладно тебе, ничего не будет. Болит, спрашиваю?
– Что болит? – Игорь успокоился – ничего не пролилось. Но такое внимание и забота от Ромки, впервые им проявленные, казались странными.
– Да живот! Чего ты всё время за него держишься?
Игорь вынул вторую руку из-под стола:
– Нет! – он даже помотал головой для достоверности. – Ничего у меня не болит. Давай уже оксид меди сюда.
– Разве меди?.. Этот что ль, красненький порошочек ? – Ромка протянул пробирку. – А ты заметил, как Данил смотрит на Аньку? Шею скоро свернёт. И ведь всё зря – кроме своего Ники-Вики она никого не замечает.
Ромка с придыханием промяукал прозвище Никиты, изображая мнимое кривляние Ани, впрочем, никогда ею так слащаво не демонстрируемое.
– Сидоров и Разумов! Вы, я смотрю, уже всё сделали? Хватит болтать, описывайте. Если вы думаете, что оценки выставлены и можно бить баклуши, то не обольщайтесь – я могу исправить ваши четвёрки в момент! – химоза была всегда начеку. – Так, класс, все помним, как называются такие реакции? Обме-е-ена, именно, Плетнёва! Внимательнее, внимательнее. Не забываем уравнивать. А про оценки – это всех касается, а тебя Егор в первую голову.
После проведения всех запланированных опытов у них осталось время до звонка и в общем галдеже класса, который педагога уже не беспокоил (она следила за дежурными, убирающими реактивы в подсобку), они продолжили прерванный разговор. Начал Игорь. Он, несмотря на то, что его любовь чуть ли не с первого класса отдала предпочтение этому выскочке Виденееву, всё-таки ревностно относился к любым посторонним проявлениям внимания к Ане; с Никитой он смирился.