Что же касается Алехана, то ему предстояло искупать патриотическую честь совсем иными средствами. Читатели, наверное, удивятся, несмотря на представленные объяснения, как мог этот человек, слышавший свист пуль только на учебных полигонах, в глаза не видевший противника ни в чистом поле, ни тем паче на военном корабле, да и морем-то любовавшийся только с берега Финского залива, решиться на такое неслыханное в русской военной истории дело. Дело, требовавшее точного стратегического расчета политика и полководца, тактической сметки опытного военачальника и дерзости кондотьера и авантюриста, или, если воспользоваться русскими аналогиями, ушкуйника. Да потому и решился, что ощущал в себе задатки и политика, и полководца, и военачальника, и авантюриста. Время фаворитизма и «случай» брата Григория сыграли с ним злую шутку. Попав сразу в «князи», он не прошел шаг за шагом всех ступеней служебной лестницы, как, например, Суворов, не потянув как следует лямки, начал командовать и повелевать. Потому из него и не вышел Суворов — великий труженик при великом таланте. Но обещал он (как, впрочем, и его братья), может быть, не меньше и, хотя бы и в малой степени, смог все же реализовать свои недюжинные способности и оставить свой яркий след в русской жизни того времени и в русской истории (а не отбросить на них лишь мрачную тень, как склонны считать многие). В этом ему помогала снедавшая его неуемная жажда деятельности и крепко засевшая с юности потребность в риске, в единоборстве, в испытании себя. И потом… он ведь был патриотом. «Патриотом до энтузиазма», как оценила Екатерина каждого из трех братьев, помогавших ей взойти на престол. (Молодым читателям будет небесполезно узнать отсюда, что в те странные времена слово «патриот» не считалось ругательным. Напротив, его полагали похвалой.) Так Алексей Орлов стал подполковником Островским и оказался в пути.
Он и не подозревал, мирно покачиваясь на мягких подушках рядом с Федором, что слава в это время, можно сказать, неслась впереди него. Что его имя вновь стало притчей во языцех если не у всей образованной Европы, то, по крайней мере, в салонах французской столицы, так как Клод-Шарлемань Рюльер предал наконец бумаге свои наблюдения и размышления по поводу «революции» в России 1762 года. И не только описал то, что он видел, или слышал, или нафантазировал горячечным воображением предубежденного и очень раздраженного европейца, но еще и начал активно популяризировать свое творение среди почтеннейшей публики. Он читал, говорит Бильбасов, «Даламберу и Дидро, г-же Жоффрен и Ларошфуко, членам академии, всем, кто желал слушать…» Как, явившись ни свет ни заря в Петергоф, Алехан дерзостно утаил от Екатерины большой несуществующую записку Екатерины маленькой, как он вместе с Тепловым пытался отравить царя, а затем — вместе с Барятинским и Потемкиным — задушить его. Как после этого он, растрепанный, потный и с бегающими глазами, предстал пред очи императрицы… Чтения, как уже отметил Бильбасов, имели успех и принесли автору известность. Антирусские настроения Рюльера очень хорошо попадали в тон антирусской позиции французского кабинета. Пожалуй, даже слишком хорошо. Что имело и свои негативные последствия. Так как некоторые писатели и публицисты в дальнейшем неодобрительно отозвались о литературно-политическом опусе бывшего королевского дипломата и разведчика.
Гэбель назвал этот опус «достойной продукцией достаточно неловкого обманщика», граф Форциа-Пилес — «памятником злобы, дерзости и тщеславия», «клеветническим пасквилем». Но все это будет значительно позже. А в 1768 году единственным неприятным сюрпризом для Рюльера стало внимание к его скромному труду в Петербурге. Один из благосклонных слушателей этого, по выражению Дидро, «многоумного человека», а именно сам Дидро, поделился через Фальконэ своими впечатлениями с «заинтересованной стороной». Дидро вовсе не симпатизировал ни России, ни русским. «Сия нация, — изрек он однажды, — сгнила прежде, нежели созрела». Что же касается Алексея Орлова, то с подачи Дашковой («если можно вполне положиться на ее беспристрастие»), он считал его одним «из величайших мерзавцев на земле». Но Дидро, как сказал о нем современник, имел «энтузиастическую приверженность» к матушке и хотел прислужиться. С другой стороны, новое достижение французской мемуаристики стало известно секретарю русского посольства в Париже Николаю Константиновичу Хотинскому. Короче, матушка вскоре пожелала стать впредь единственной читательницей этого шедевра, иначе говоря, распорядилась купить его. 3 августа Хотинский нанес визит Рюльеру. Дидро, в свою очередь, взялся посредничать. В результате Рюльер размножил рукопись и рассовал списки по надежным местам. Сошлись наконец на том, что при жизни Екатерины сочинение напечатано не будет. И действительно, с тех пор до публикации в 1797 году его прочли, кажется, только Людовик XVI и прусский принц Генрих…
Алехан, впрочем, ничего обо всем этом не знал. В конце 1768 года он добрался наконец до Апеннин и обосновался в Венеции. О том, как проводили время в этом прекрасном городе братья Орловы, поведал… Рюльер. Да-да. Едва ставший знаменитым «писатель по политическим вопросам» успел благодарно раскланяться в гостиных за горячий прием своего первого литературного труда, как его пути-дороги вновь пересеклись с дорогами Алехана. Рюльеру поручили написать в качестве познавательного и воспитательного чтива для дофина — будущего короля Людовика XVI — историю польских смут. Но как же рассказать о смутах в Польше, не затрагивая русского деспотизма—их главной причины? А разве можно, рассказывая о русском деспотизме, ограничиться Польшей и ничего не рассказать о русско-турецкой войне, в которой «всегда справедливый, всегда прилежный… султан» и его «возбужденный и изнеженный… народ» вынужденно противостояли императрице, увлекаемой от неблагоразумия к неблагоразумию своими собственными страстями и всеми ошибками ее совета и ее министров»; которая «втянула в несправедливую войну разоренный и изнуренный, нуждавшийся в отдыхе народ». А как рассказать о войне… Вот так Алехан и попал снова «под колпак» к Рюльеру. И уж тот не упустил излить на него всю желчь, которая за неимением случая или сведений не выплеснулась в «Анекдотах».
Снабженные всевозможными инструкциями, говорит автор «Истории анархии в Польше и расчленения этой республики», «два брата графы Орловы, Алексей и Федор, прибыли в Венецию в исходе 1768 года, при первых искрах… войны: Алексей в это время — самое важное лицо во всей России, известный как истинный глава партии фаворита… замечательный своей сверхъестественной силой, красотой своих черт, свирепостью физиономии… Он казался отважным и рассудительным, гордым и популярным; он извлекал для одного себя пользу из кредита и службы всех своих братьев…» Федор был «красоты более женственной, чем у Алексея, но мужества более истинного» (ущипнул-таки Алехана, чтобы завязать узелок на память). «Двое Орловых, — продолжает Рюльер, — выбрали в качестве предлога путешествия по Италии простое любопытство (и никакой болезни? — Авт.).
Но во время своего пребывания в Венеции, где греческая, религия нынче терпима и где торговля вызывает постоянный наплыв славян и греков, они ежедневно показывались в храмах этой религии и подчеркивали здесь свою набожность, что могло бы заставить рассматривать их со стороны этих суеверных народов как представителей верховного покровителя их культа. Они запускали руки в свои карманы, один — наполненный золотыми монетами, другой—серебряными, и раздавали их, кичась милосердием и великолепием».
Если отбросить всю эту риторику, свидетельствующую, что сочинитель никак не мог преодолеть раздражения, когда речь заходила об Орловых (да и вообще о русских), то в целом нарисованная Рюльером картина выглядит вполне достоверной. Православные храмы Венеции были теми естественными, пристойными и безопасными убежищами, в которых Алехан и Федор могли впервые «явить» себя «народу», установить контакты с местными и, что особенно важно, приезжающими в Венецию по торговым и иным делам греками и славянами, завязать первые связи и начать осторожную работу по вербовке агентов и подготовке с их помощью населения Черногории, Морей (Пелопоннеса) и островов Архипелага к вооруженному восстанию. Выводы из состоявшихся бесед с нужными людьми и из общения с народной массой Алехан сделал быстро. «…Граф Алексей Григорьевич Орлов, — читаем в мемуарах Юрия Владимировича Долгорукова, — разговаривая с(о) славянами, венецианскими подданными и нашими единоверцами, уверился, что они недовольны своим правлением; также их соседы — черногорцы, турецкие подданные, и все греки в Архипелаге преданы двору российскому». Орлов немедленно отправил донесение в Петербург, «дабы на сии народы и обстоятельства делать свой внимание, и он представляет свои услуги, если прислан будет флот и войско…» Так излагает содержание этого письма Юрий Владимирович. Из рескрипта Екатерины на имя Орлова от 29 января 1769 года о нем можно узнать следующее. Алехан уведомлял императрицу о «действительной тамошних народов склонности к восстанию против Порты» и предлагал «употребить» «себя к службе Отечества вместе с православными греческими и славянскими народами». Он указал несколько наиболее важных мест на будущем театре военных и дипломатических действий, очевидно, в надежде получить из России агентов из числа местных уроженцев. Он, наконец, затребовал «грамоту» за «государственною Нашего печатью» в нескольких экземплярах для рассылки участникам будущего восстания, дабы они имели полную уверенность в покровительстве императрицы. Причем Орлов настаивал, чтобы в тексте было оговорено, что «при будущем Нашем замирении с Портою не упустим Мы включить в оное и друзей Империи Нашей, каковыми отныне уже признаваем Мы все народы, кои в войне составят общее с нами дело». Но касался ли Алехан вопроса о посылке в Средиземное море Балтийского флота, не совсем ясно. Екатерина пишет об этом как о мероприятии, которое, возможно, будет осуществлено «сверх всего сего», то есть общего греко-славянского восстания под руководством Алехана и его материального, финансового, дипломатического и иного обеспечения, которому в рескрипте от 29 января уделяется самое большое внимание.