Исповедальность духовного опыта осмысляется Толстым как органичное свойство души, которое приближает человека к живому стволу роста, предполагая глубинное переживание проживаемого и переосмысление осмысленного.Человек, считает Толстой, не должен механически повторять опыт и мысли других людей, копирование есть акт умерщвления (отсюда в частности его неприятие, например, университетского образования, которое предполагает хорошую способность к механическому воспроизведению информации). Нужно все глубоко пережить, осмыслить, и принести собственный интеллектуальный и духовный плод жизни. Слепое подражание, бездумное следование по проторенной колее – ложный путь, ведущий к духовной смерти. С признания в духовной мимикрии и начинает Толстой свою "Исповедь":
"Я был крещён и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства и во всё время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьёзно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедывали передо мной большие; но доверие это было очень шатко" (23, 1).
Вера не может основываться на доверии к чужому, она должна вырасти изнутри человека, подобно тому, как мощное древо не может вырасти из другого ствола, но должно опираться на собственные корни, глубоко уходящие в землю. Чужая вера можетстать толчком, импульсом к развитию, как чужие руки могут бросить в землю зерно или посадить саженец, но рост, развитие не может происходить в чужом теле или чужой душе.
Искренность личной веры, считает Толстой, придает ей глубину и основательность, делает веру источником дела, деятельно-духовного творческого отношения к жизни. Искренность соположена глубине и твердыне; подражательность – поверхностности и уязвимости. Шаткость веры, принятой по доверию и "поддерживаемой внешним давлением" Толстой определяет как массовый недуг. Отпадение от веры "происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а все живут на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большей частью противоположных ему…" Так признание в шаткости собственной веры расширяется до социального обобщения,"я" разрастается до сословного "мы": "Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования" (23, 2). Личный грех мертворожденной веры выступает опасной закономерностью, определяющей массовоепсевдорелигиозное сознание образованного большинства России, чья вера, по мнению Толстого, подобна дому, построенному на песке обычая ивласти. Такая вера оторвана от жизни и от учения Христа; она, если воспользоваться постмодернистской терминологией, является симулякром, не имеющим онтологического основания ни в божественном, ни в человеческом бытии.
Толстой начинает строительство своего рода моста через пропасть, которая, по его наблюдению, разделяет учение Христа и жизнь общества. В трактате "В чем моя вера" он обильно цитирует послание апостола Иакова (2, 14:26), где тот развивает мысль о необходимости деятельного воплощения веры в жизнь: "Ибо как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва". Одним из главных духовных дел Толстой считает борьбу с собственными пороками: "в христианской жизни начинаю чувствовать радость в самой работе над своими грехами и над приближением к Отцу". (86, 173). В "Исповеди" Толстой исповедуется публично (хотя вначале пишет ее для себя, что придает тексту особую степень искренности). В истории Церкви, по мнению некоторых историков, была практика публичного покаяния: намек на это можно найти в Деяниях апостолов: "Многие же из уверовавших приходили, исповедуя и открывая дела свои" (19:18) и послании апостола Иакова: "Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга"(5:16). Исповедь Августина, написанную в конце IV в., можно рассматривать как один из первых письменных памятников добровольной публичной исповеди. Широта охвата грехов и глубина покаяния, свойственная исповеди Августина, в яркой литературной форме выразили суть церковного таинства, которое предполагало в полноте своей исповедание всех грехов, свойственных человеческому роду.
Можно выделить несколько типологических особенностей исповеди как церковного таинства, психологического состояния и типа дискурса. Исповедь - это результат нравственного самоанализа, направленного на выявление грехов, которые отдаляют человека от Бога, - последовательно одностороннего анализа, высвечивающего только отрицательные поступки, идеи, чувства и помыслы человека. В исповеди, как покаянии перед Богом, человек не может рассказывать о своих добрых делах, да настоящий праведник и не осознает своих добрых дел как заслуг перед Богом. "Добрый человек это тот, кто помнит свои грехи и забывает свое добро, а злой – наоборот", - записал Толстой 24 сентября 1889 года вдневнике (41, 204).
Публичная исповедь срывает с себя покров тайны, но от этого не перестает быть исповедью, то есть преимущественно рассказом о грехах, отдаляющих человека от Бога. Адресованная людям, она, в конечном итоге, обращена к Богу.
В публичной печатной исповеди проявляется акт бесстрашного доверия Толстого к людям и его нравственный вызов, предполагающий не только взаимную открытость, но, главное, милосердие со стороны читателя, который становится светским вариантом священника. Любовь, основанная на понимании, считает Толстой,- единственное, что может помочь человеку простить чужие грехи. Понимание в любви снимает саму задачу прощения. После очередной ссоры с Софьей Андреевной Толстой записывает в дневнике 15 февраля 1895 г.: "Стоило мне полюбить ее опять, и я понял ее мотивы, а поняв ее мотивы, не то, что простил ее, а сделалось то, что нечего было прощать." (53,7), и через месяц продолжает дорогую и новую для него мысль:
"Полюби, полюби того, кто делал тебе больно, кого ты осуждал, не любил и все то, что скрывало от тебя его душу, исчезнет, и ты, как сквозь светлую воду на дне, увидишь божественную сущность его любви, и тебе не нужно и нельзя будет прощать его, тебе нужно будет прощать только себя за то, что ты не любил Бога в том, в ком он был, и из-за своей нелюбви не видал его". (53,12)
Идея единения людей в Боге позволяет назвать Толстого, вслед за Владимиром Соловьевым (несмотря на их религиозные расхождения) великим холистом русской религиозной мысли. Их объединяет острое переживание потери целостности жизни и последовательное стремление к ее единому первоисточнику. Исповедальность и покаяние осмысляются Толстым как путь к духовному единению людей, которое возможно лишь черезочищение души и ее последующее слияние с божественной сущностью, объединяющей всех и вся. Мировоззрение Толстого можно назвать и философией этического всеединства:отсутствие согласия, духовного единения мучает его в семье, отвращает от писательской, а позднее и от церковной среды.
Для понимания исповедальности Толстого важно увидеть глубинную связь природы исповеди и художественного творчества. В церкви исповедь является единственным таинством, в котором человек рассказывает о себе, через которое жизнь человека, в ее ошибках, падениях, страданиях и надеждах, становится содержательной частью богослужения, входит в жизнь церкви в надежде на исцеление и преображение.В самом широком смысле и формальном ее проявлении исповедь выполняет функцию, родственную художественной литературе, которая также представляет собой "рассказ о человеке", излияние внутреннего содержания человеческой жизни, композиционным и смыслообразующим ядром которого является конфликт, нарушение гармонии бытия, на языке религии - грех. Если драматическое начало художественной словесности корнями своими уходит в литургическое действие, а дидактическое - в проповедь, то антропологический повествовательныйпласт, глубина погружения во внутренний мир личности и стремление раскрыть содержание личности во всем богатстве ее связей с миром, во многом связан с христианской исповедальной традицией и опосредованным образом продолжает ее в мире художественной культуры. Сущностное родство исповеди с художественной литературой позволяет рассматривать писателя как "человека исповедующегося" - homo confitens. [8]
[8]
Заметим, однако, что на определенном этапе принцип исповедальной откровенностивступает в конфликт с художественным воображением Толстого и становится одной из причин его антиэстетизма. Иносказание он видит как отступление от прозрачности самовыражения, отмечая 26 сентября 1895 г. в дневнике, что "не годится писать художественное иносказательное. Я всегда это чувствую и спокоен только, когда пишу во-всю то, что знаю и о чем думаю". (53, 58)