Психологическая глубина и сложность душевной жизни героини, переданная оксюморонами, присущи Ундине после плотского союза с человеком, освященного брачным таинством.
Совсем по-иному воспринимает она мир своих бывших сородичей, водяных духов:
...он (Струй. - Е. Л.) мне, упрямый, не верит;
в _бездушной_
Бедной жизни своей никогда не будет способен
Он постигнуть того, что _в любви и страданье
и радость
Так пленительно сходны, так близко родня, что
разрознить
Их никакая сила не может_...
(Гл. XIII, с. 186-187)
Можно приумножить примеры того, как Жуковский создавал углубленный психологический образ кроткой, смиренной, верной Ундины, проникнутой ответственностью за дарованную ей богом душу, но мы приведем еще лишь один. Ундина по воле водяных стихий должна умертвить рыцаря за измену; и он просит ее поднять покрывало, если облик ее теперь не безобразен и страшен:
..."Охотно, возлюбленный мой", - покрывало
Снявши, сказала она; и _прекрасной_ Ундиною, прежней
_Милой, любящей_, любимой Ундиною первых,
блаженных
Дней предстала...
(Гл. XVIII, с, 218-219)
Жуковский говорит не только о внешней прелести Ундины, но и о прелести души ее - милой, любящей.
Итак, родилась русская "Ундина". Это было тотчас отмечено современниками. В апреле того же года, как вышла в свет "Ундина", в "Литературных прибавлениях" к "Русскому инвалиду" появилась концептуальная и подробная рецензия П. А. Плетнева. Концепция Плетнева примечательна и для восприятия "Ундины" в России тех лет, и для понимания задач и творческого процесса перевода в конце 1830-х годов как особой формы оригинальной творческой деятельности поэта {Плетнев П. А. "Ундина" Жуковского // Собр. соч. СПб., 1885. Т. 1. С. 279-288. Перепечатано из "Литературных прибавлений к "Русскому инвалиду на 1837 г."" (10 апр. Э 15).}.
Плетнев при создании художественного произведения различает две стадии: "поэтическую мысль" и "самую поэзию или исполнение мысли", причем, говоря словами Плетнева, поэтическая мысль и ее воплощение не всегда "отражаются из одной души" {Там же. С. 280.}.
Слияние поэтической мысли и самой поэзии бывает доступно лишь гениям, например Сервантесу. И тем не менее Фуке, "второстепенный немецкий поэт" в "некотором смысле стал на одной линии с гением, от которого, впрочем, отделен расстоянием неизмеримым" {Там же. С. 280-281.}. Фуке, пишет Плетнев, посетила "одна из счастливейших мыслей для поэзии" {Там же.}, и воплощение этой мысли - "труд его есть прекрасный подвиг" {Там же. С. 285.}. И обрисовка персонажей повести, и развитие сюжета, и язык автора - все получает одобрение Плетнева.
Плетнев первый резко отделил "Ундину" Фуке от перевода Жуковского, который обрел право оригинального произведения в русской литературе, благодаря переложению переводчиком прозаического текста в стихотворную форму. "Мы, русские, - писал Плетнев, - в этом случае были гораздо счастливее немцев. _Наш переводчик постигнул назначение "Ундины" в художественном мире_ и с торжеством ввел ее туда, где самая идея указывала ей место: обстоятельство, _навсегда разлучившее_ (курсив мой. - Е. Л.) немецкую "Ундину" с русскою и убедительно показавшее разницу между двумя поэтами" {Там же. С. 286-287.}. Именно поэтическая форма, считал Плетнев, давала "предметам" возможность выявить их "надлежащую законную живость... силу и блеск образов, гибкие, верные, неразлучные с поэтической идеей звуки" {Там же. С. 287.}. Эти слова Плетнева близки взглядам самого Жуковского на поэзию.
"Если Фуке не чувствовал во всем этом нужды для своей "Ундины", он недосмотрел в ней лучших сторон... Жуковскому она обязана лучшим существованием", - утверждал Плетнев {Там же.}.
"Простота и естественность народных сказок отличает "Ундину" Фуке, но самое создание Струя, - пишет Плетнев, - указывает на ту степень, которую он (Фуке. - Е. Л.) мог бы занять как поэт". Однако - и в этом квинтэссенция статьи Плетнева - Фуке "не оценил своего счастья... богатейший для поэмы предмет обрисовался в душе его как содержание для прозаической сказки" {Там же. С. 286.}.