Матушка волновалась все больше и больше. Она была в таком состоянии, что ей, очевидно, необходимо было наговориться досыта, излить всю свою душу, высказать перед мужем все, что накипело в ней за эти месяцы его отсутствия. Она осыпала его целым градом упреков и насмешек, не задумываясь над словами, но он ничего не слышал.
Он спокойно глядел перед собою светлыми сиявшими глазами и не видел ни ее, ни этой комнаты, видел совсем иное, и она, наконец взглянув на него, поняла это. Она поняла, что все ее красноречие пропало даром. Отчаяние, злоба и раздражение охватили ее, еще миг - и она, кажется, кинулась бы на мужа с кулаками, но ей, по счастью, пришло в голову, что все же она в княжеском доме; она побежала в соседнюю комнату и там громко зарыдала.
IX
Отец Николай расслышал это рыдание. Он встал, быстро направился к жене, увидел ее сидящею в кресле, с лицом, закрытым руками, и склонился над нею.
- Настя! Настя! - тихо и ласково произнес он, касаясь рукою ее головы. - Ну чего ты? Чего? Зачем плачешь? - успокаивал он ее и опять погладил по голове.
Она уже ощутила это прикосновение, от которого повеяло на нее чем-то теплым, успокоительным, отрадным. Ей стоило только отдаться этому первому ощущению - и тишина и спокойствие наполнили бы ее душу, она внутренне прозрела бы и увидала бы все совсем в ином свете, но никогда, ни разу, в подобные минуты не могла она отдаться этому спасительному ощущению - сила противления была в ней велика. Каждый раз вся ее душа возмущалась против мужа. Она и теперь порывисто подняла голову и отстранила от себя его ласкающую руку.
- Ну, чего ты? Что я тебе далась, малый ребенок, что ли, или дура? гневно сверкнув глазами, крикнула она. - Чего ты меня по голове гладишь, ровно кошку или собаку какую? Сам истерзал человека, жизнь погубил всю и думает, скажет: "Настя, Настя" - а я так хвостом и завиляю. Я тебе не зверь, а человек, жена твоя законная, так ты меня уважать должен, заботиться обо мне, а не губить.
- Настя, Христа ради, не говори ты таких напрасных слов, ведь ими ничему не поможешь и от них тебе только станет хуже. Возьми лучше в толк да разум, коли можешь, и скажи мне, чего тебе от меня надо? В чем я перед тобою повинен? Бог видит: все, что могу, я готов сделать, скажи только...
- О, душегубец! - проскрежетала Настасья Селиверстовна, заламывая руки. - Ну есть ли какой способ выслушивать эти льстивые слова от такого человека? Ведь знает, знает, что меня-то уж своим лживым смирением провести не может, - и все ж таки донимает... Да закричи ты на меня! Бей ты меня! Покажись ты как есть, все нее легче тогда будет, поговорю я с тобой как следует. Ну, чего ты тянешь всю душу? Чего ты юродивым представляешься? Чего, вишь, я хочу! В чем он, вишь, виноват? Да вот скажи ты мне, коли есть в тебе душа человеческая, скажи мне правду наконец, зачем ты на мне женился? Зачем тебе понадобилось всю жизнь терзать меня? Ну, говори! Только не молчи - говори, хоть раз в жизни говори мне правду.
Он опустил голову:
- Жена, я никогда не лгал тебе, только во многих случаях молчу, ибо молчание лучше слов напрасных.
- Знаю я твое молчание! Ну теперь не молчи, говори, говори мне: зачем ты на мне женился?
- На иной вопрос не легко сразу ответить, Настя. Вот ты мне и теперь такой вопрос задаешь... Я сам себе его никогда не задавал, и он для меня внове, но, коли хочешь, отвечу тебе на него да и себе сразу отвечу. Зачем, говоришь, я на тебе женился? Видно, так нужно было. Сама знаешь, отец мой был иереем и дед тоже; сам я от детских лет любил пуще всего в мире молитву, храм Божий, да и потом, возрастая, учился Писанию, истории церковной, богословским наукам, и знал я, тогда же знал, что нет и не может у меня быть иного призвания, как священство. Так вот я и готовился, по примеру отца и деда, в священнослужители. Только было у меня время сомнений, разбирал я в себе, достоин ли я такого высокого служения... проверял себя... Ах, Настя, ты напрасно думаешь, что легко быть священником, что легко подъять на себя такую обязанность! Ведь ежели человек недостоин, ежели человек с нечистым сердцем совершает великие Господни таинства, то ведь эти таинства сожгут его невидимым огнем, сожгут - и навеки! Ведь ежели он в душе своей не верит в те слова, какие произносит в церкви, если он хоть на малое мгновение усумнится в том, что совершает, - он погубит свою душу, ибо ложь перед алтарем Господним такой грех, после которого человеку не подняться! Вот когда я все это понял - я и усумнился. Долго молился, долго разбирался в душе своей, наконец решил с трепетом, но с надеждой на Бога, на Его милосердие, на Его поддержку... и когда я решил, то я многое понял. Я понял, что мне нужно для того, чтобы быть священником.
Настасья Селиверстовна сидела теперь молча, с широко раскрытыми глазами и вслушивалась в слова мужа. Так с нею он доселе еще никогда не говорил и вообще на этот раз сам он ей казался как-то чуден. Слова его были до того необычны, что на короткое время улеглось в ней ее раздражение - и она слушала. Он продолжал:
- Кончив одним из лучших в училище, я был призван начальством, и было мне предложено священническое место в Киеве.
- Ну да, я знаю это, - перебила Настасья Селиверстовна, - отчего же ты не взял этого места? Был бы, поди уж, и протопопом, да и для меня нашелся бы другой человек, с которым, быть может, жилось бы лучше.
- Я было сначала от места-то не отказывался, - продолжал отец Николай, - да только вдруг потянуло меня на родину. Меж товарищами моими был один человек хороший, и ему сильно хотелось занять то место, которое мне предлагали. Он давно уже на то место рассчитывал, я про то не знал, а вот как было оно мне назначено да стало то известно между товарищами, он мне к сказал, а я и обрадовался, пришел да и говорю начальству: "В село родное хочется" - да и князю о том написал. Князь прислал свое согласие, начальство было меня отговаривать стало: "Пропадешь ты там, говорят, в глуши. Пусть, говорят, по деревням те идут, кто ни аза не знает, а ты не на то учился". Я смолчал, потому нас так приучили - молчать перед начальством, а сказать хотелось, что куда же идти тому, кто что-нибудь смыслит, как не в народ темный. Да не в том дело. Вот я и решил да и поехал, ну, а потом, сама знаешь: как же я мог на тебе не жениться - ведь иначе меня в иереи не посвятили бы, да и прихода Знаменского не мог бы я получил, потому твой отец священствовал и только твой муж мог быть на этом месте - сама это все знаешь!
- Да я-то тут при чем? Я-то тут в чем виновата? - снова приходя в раздражение и наступая на мужа, заговорила матушка. - Коли я тебе была так ненавистна, ты бы и ушел, ну, я не знаю что... ну, поехал бы в Москву. Князь тебе бы все устроил - ты ведь хоть и не с той стороны, а родней ему приходишься... свой... я-то тут при чем? За что ты меня погубил, вот что ты скажи?
- Ах, опять ты эти слова! - сказал, вздыхая, отец Николай. - Конечно, коли бы я знал, что в этом чья-нибудь погибель, я бы и не показывался в нашу деревню, да разве мог я тогда знать это? Разве я тогда знал это? - возвысил он вдруг голос и блеснул своими светлыми глазами. - Когда я и теперь этого не знаю! Когда я и теперь... и теперь, более чем когда-либо, думаю, что не погибель наша была в этом браке, а скорей спасение!
Настасья Селиверстовна злобно засмеялась.
- Ну, поп, опять блаженным прикидываешься либо и впрямь спятил! Хорошо нашел спасение! Я не по тебе, ты не по мне, уж чего же тут! Да только то вот, видишь ли, что от меня ты дурного никогда ничего не видывал. Я баба работящая. Кабы не я, так ты бы в деревне голодом сидел. Во всю жизнь никакого непотребства у меня и в голове не было, а ты... ты?
- Ну что же я? - спокойно сказал отец Николай. Но она не могла договорить. Ее кулаки сжимались,
бешенство душило ее, снова из глаз так и брызнули слезы - женские слезы злобы и бессильного бешенства.
- Успокойся, Настя! Это ты с дороги, что ли, расстроилась? Эх, горе ты мое, горе! Как подумаешь, что так легко было бы тебе стать и спокойной, и довольной, и счастливой, - уж молюсь я об этом Богу, молюсь, да, видно, еще рано.