Туалетная постройка находилась в глубине двора у высокой поленницы, накрытой листами толя. Допрыгав до кабины, похожей на самодельный лифт, я, как сумел, устроился внутри. Со стороны я, должно быть, напоминал мрачного танцора вприсядку, застывшего с выброшенной ногой. Заодно мне представилась возможность осмотреть перевязанное бедро. Бинт, щедро намотанный от паха до колена, предполагал нешуточное ранение. Несмотря на основательную толщину повязки, сквозь марлю проступало бурое пятно. Надо было сильно извернуться, чтобы его обнаружить. Видимо, секач успел-таки зацепить меня, прежде чем его завалила пуля подоспевшего снайпера.
В гостеприимный свой госпиталь я возвращался с настроением самым неопределенным. Мне приятно было осознавать, что я ранен почти в бою. Этим я выигрывал в глазах юной хозяйки, а выиграть мне хотелось. С другой стороны, перевязку, разумеется, производила она сама. Слепую старуху я сразу исключил. Сельский же врач, будь он хоть ветеринаром, обязательно привел бы меня в чувство и расспросил о моих обстоятельствах. Значит, прелестная хозяйка снимала с меня штаны и трусы, поскольку теперь я был облачен в теплые безразмерные кальсоны, стиранные и, стало быть, пользованные раньше. Это соображение заставило меня раскраснеться сильнее, чем того требовал жалящий мороз, и весьма задело мое самолюбие.
Когда я обмёл валенки специальной метелкой из хвороста и ввалился в сени, моя сестра милосердия там меня уже дожидалась.
— Затеяли проверить, помою ли я руки после уборной? — поинтересовался я с порога. — Анастасия…
— Андреевна, — подсказала красавица, ничуть не обращая внимания на мой язвительный тон.
— Или что полотенцем не тем воспользуюсь?
— Нет. Совсем нет. Я только хотела вас просить наедине, чтобы вы при бабушке матом не бранились. Она этого не терпит.
— Я похож на хама? — Намылив лицо, я стал умываться ледяной водой из оловянного рукомойника. Мне всегда казалось, что это приспособление безымянный изобретатель скопировал с коровьего вымени.
— Идемте в комнату обедать, — уклончиво ответила Настя.
Задетый странной просьбой — а я вспоминаю все наши разговоры по сю пору! — с годами я только подивился ее обоснованности. Действительно, многие из моих вполне интеллигентных приятелей используют нецензурные выражения совершенно всуе, подчеркивая тем, быть может, свою публичную независимость от мещанских табу.
Обедали мы вдвоем. Старушка сидела, как и прежде, у окна, без устали орудуя спицами.
Крахмальную скатерть украшали полбуханки пористого черного хлеба, фарфоровая супница с романтической какой-то миниатюрой на боку, две глубокие тарелки, установленные в мелкие, и столовые приборы, выложенные по правилам сервировки подобно тому, как это делают в ресторациях.
— А вы тоже на сельскую барышню не тянете, Анастасия Андреевна. — Окинув взглядом угощение, я пристроился к столу.
Щи, впрочем, оказались самые что ни есть простые: со свининой, капустой и картофелем.
— Это не та ли свинья, что напала на меня вчера так неосмотрительно? — поинтересовался я, вооруженный ложкой.
— Не та, — отвечала девица. — На вас напал дикий вепрь. Вы не первый. Все местные знают, потому за околицу без ружья не ходят. Вам следует ружье завести. Лучше — двуствольное. Из него дважды можно выстрелить.
— Спасибо за совет, — буркнул я. — Я как раз над этим работаю.
Однако Настя была не из тех, кого можно сбить.
— К тому же я нашла вашу машинку и саквояж. Они теперь под кроватью. — Грациозно зачерпнув половником щи, Настя налила мне добавки. — Интересно, вы что печатаете?
Назвав мой потрепанный рюкзак «саквояжем», она, конечно, отпустила ему комплимент.
— Самому интересно. — Посвящать ее в свои творческие планы я счел излишним и перевел разговор на более занимательную тему. — Но кто же мой спаситель? Кто ж так своевременно пальнул в моего злейшего врага?
— Вы смеетесь? — Настя заметно смутилась. Она взяла в руки нож, повертела его и бросила на стол.
— Вепрь был так рядом, и я не успела точно прицелиться. Но это — дробь на утку. И на вас оказался толстый пуховик. Так что все дробинки я из вашего бедра удалила, пока вы были в обмороке, а раны обработала перекисью.
Я чуть не подавился, услыхав это неожиданное признание.
— Так или иначе вы испугали его, Анастасия Андреевна, — проявил я запоздалое благородство. — Теперь моя жизнь по праву принадлежит вам. Да, вы его испугали. Обратили в бегство и тем спасли меня от верной погибели.
— Он очень умен. — Тут Настя как будто задумалась. — И очень стар. За ним давно охотятся все егеря, да без толку. Он нападает только на безоружных. А при виде ружья сразу пускается наутек.
— Однако я слышал, что кабаны в ярости очень отважны, — возразил я и на это.
— Весьма может быть, — согласилась хозяйка. — Но у старого убийцы остался всего один глаз. И он, поверьте, им дорожит.
— Откуда вам известно?
— Многие знают.
— Хотите убедить меня, что он соображает не хуже нас с вами?
Моя ирония снова не достигла цели.
— Вы себе льстите, — серьезно отозвалась Настя. — Лучше. Сильно лучше. Вот именно что как человек. И человек, знающий себе цену.
Я решил не дразнить и не обижать ее. В конце концов Настя выручила мою пишущую машинку, на которую я возлагал такие большие надежды и которую так малодушно бросил в минуту опасности.
После щей был самовар, сушки и каменная халва в хрустальной вазочке. Кроме того, мне было милостиво разрешено закурить.
— Так что же вы делаете в эдакой глухомани? — начал я светскую беседу. — Отчего вы, такая прелестная особа, пропадаете здесь? Разве есть в Пустырях достойное вашего ума и красоты поприще?
— Уходите! — Настя вдруг рассердилась. — Уходите, слышите! Вы к Обрубкову приехали, Гавриле Степановичу, вот и идите к нему! Студенческий ваш на каминной полке, а рекомендательное письмо он взял!
— Я расстроил вас? — огорчился я искренне.
— Идите же! — Настя решительно поднялась из-за стола, и глаза ее словно еще потемнели, а тон сделался холоден. — Я вас провожу до оврага!
Мне ничего не оставалось, как только собраться.
— Он его не выпустит, — произнесла вдруг тихо, но отчетливо слепая старуха.
Я вздрогнул от неожиданности. Это были первые ее слова, произнесенные за время моего пребывания в доме.
— Да! — ожесточенно повторила вязальщица, опуская на колени свое рукоделие. — Он не выпустит его отсюда!
— Бабушка! — вскричала Настя. — Как тебе не совестно! Я же просила!
— Поздно, — старуха уронила подбородок на грудь.
«Да, — прикинул я, надевая искалеченный в сражении пуховик, — бабуся, похоже, мало что слепая. С умом бабуся не дружит. Повезло девушке на родственников».
Или учитывая мое искреннее раскаяние, или взяв во внимание хромоту, в которой она была отчасти повинна, или же просто сменив гнев на милость, однако на улице Настя взяла меня под руку.
По обе стороны укатанной санями дороги тянулись дворы. Поселок словно вымер, что косвенно подтверждало досужие автобусные слухи. Ни единой живой души не встретили мы вплоть до самого оврага, рассекавшего Пустыри на две части. Только дымы, струившиеся над печными трубами, да свежий конский навоз между широкими следами полозьев говорили о том, что здесь еще кто-то обитал.
Почти все избы, увиденные мной, были ветхие, большинство — покосившиеся. Серая палитра преобладала повсюду. Серые доски заборов, такие же серые бревна стен, серые скамейки у ворот и серые собаки, провожавшие нас дружным лаем. Даже гостиница для заезжих охотников, именуемая в простонародье, как я потом узнал, «отелем», представляла собой двухэтажную постройку из серого бетона. Исключение составляли, пожалуй, лишь фундамент сельпо, сложенный из красного кирпича, да высокий трехэтажный каменный дом на краю оврага. Белый, с черепичной крышей и резными наличниками, он возвышался над оградой, сваренной из чугунных прутьев, точно замок удельного князя.
— Барин? — Я кивнул на приметное здание.
— В своем роде. — На лице моей провожатой застыла надменная улыбка. — Среди Ребровых он, конечно, знатная фигура. Алексей Петрович Ребров-Белявский.