- Мой двоюродный брат Касторп, господин Сеттембрини.
Ганс Касторп, еще со следами неумеренной веселости на лице, также поднялся, чтобы поздороваться. Но итальянец в вежливых выражениях попросил его не беспокоиться и заставил снова опуститься на скамью, а сам продолжал стоять в той же грациозной позе. Улыбаясь, поглядывал Сеттембрини на двоюродных братьев, особенно на Ганса Касторпа, и в умной, чуть иронической усмешке, затаившейся в самом уголке рта, там, где ус красиво загибался кверху, было что-то своеобразное, словно призывавшее к бдительности и ясности духа; Ганс Касторп как-то сразу протрезвел, и ему стало стыдно.
- Я вижу, господа, вы в веселом настроении - и правильно делаете, правильно. Великолепное утро! Небо голубое, солнце смеется... - И легким пластичным движением воздел он маленькую желтоватую ручку к небу и одновременно искоса метнул на них снизу вверх лукавый взгляд. - Можно даже позабыть, где находишься.
В его немецкой речи не чувствовалось никакого иностранного акцента, и лишь по той отчетливости, с какой он произносил каждый слог, можно было признать в нем чужеземца. Ему даже как будто доставляло удовольствие выговаривать слова. И слушать его было приятно.
- Надеюсь, вы хорошо доехали? - обратился он к Гансу Касторпу. - И приговор уже произнесен? Я хочу сказать: мрачный церемониал первого осмотра уже состоялся? - Здесь ему следовало бы умолкнуть и подождать, что скажет Ганс Касторп, если бы его это интересовало, ибо он задал определенный вопрос и молодой человек намеревался на него ответить. Но Сеттембрини тут же продолжал: - К вам были снисходительны? Из вашей смешливости... - он на мгновение умолк, и саркастическая складка, таившаяся в уголке его рта, стала заметнее, - можно сделать разные выводы. На сколько же месяцев вас засадили в нашу каталажку Минос и Радамант{82}? - Слово "каталажка" прозвучало в его устах особенно забавно. - Мне предоставляется угадать самому? На шесть? Или сразу на девять? Тут ведь не скупятся...
Ганс Касторп удивленно рассмеялся, в то же время силясь припомнить, кто же такие Минос и Радамант. Он ответил:
- Ничего подобного. Нет, вы ошиблись, господин Сентеб...
- Сеттембрини, - поправил его итальянец быстро и четко, отвесив шутливый поклон.
- Господин Сеттембрини, прошу меня извинить. Нет, вы все же ошиблись. Я приехал всего на три недели - навестить моего двоюродного брата Цимсена и хочу воспользоваться этим случаем, чтобы тоже немного поправиться...
- Черт побери, значит вы не из наших? Вы здоровы и только гостите здесь, подобно Одиссею в царстве теней{82}? Какая смелость - спуститься в бездну, где в бессмысленном ничтожестве обитают мертвые...
- В бездну, господин Сеттембрини? Разрешите с вами не согласиться! Мне пришлось, наоборот, вскарабкаться к вам на высоту целых пяти тысяч футов...
- Это вам только так показалось! Даю слово, то была иллюзия! продолжал Сеттембрини, сделав решительное движение рукой. - Мы низко павшие создания, не правда ли, лейтенант? - обратился он к Иоахиму, которому очень польстило, что тот назвал его лейтенантом; но он попытался это скрыть и спокойно ответил:
- Мы действительно здесь немного опустились. Но в конце концов можно сделать над собой усилие и снова выпрямиться.
- Да, я верю, что вы на это способны, вы человек порядочный. Так, так, так, - задумчиво сказал Сеттембрини, резко подчеркивая звук "т"; потом опять повернулся к Гансу Касторпу, трижды прищелкнул языком и проговорил: - Вот, вот, вот, - снова подчеркивая букву "т"; он пристально уставился в лицо новичка, его глаза стали неподвижными, точно у слепого; потом они снова ожили, и он продолжал:
- Значит, вы явились сюда наверх к нам, опустившимся, вполне добровольно и намерены на некоторое время удостоить нас общением с вами? Что ж, прекрасно. А какой же срок изволили вы себе наметить? Сознаюсь, нетактичен. Но меня удивляет, какими смелыми становятся люди, когда решают они сами, а не Радамант.
- Три недели, - сказал Ганс Касторп с несколько кокетливой небрежностью, ибо заметил, что вызывает зависть.
- О dio!* Три недели! Вы слышали, лейтенант? Разве не чудится вам даже нечто дерзостное, когда человек заявляет: "Я приехал сюда на три недели, а потом снова уеду"? Мы, сударь, если мне будет позволено просветить вас, свое пребывание здесь неделями не мерим. Наша самая малая мера - месяц. В наших исчислениях мы придерживаемся высокого стиля, больших масштабов, это привилегия теней. У нас есть и другие, но все они того же рода. Осмелюсь спросить, какова ваша профессия в жизни, или, сказать точнее, к какой вы готовитесь? Видите, наше любопытство не ведает узды, ибо и его мы считаем своей привилегией.
______________
* О боже! (итал.).
- Пожалуйста, я отвечу вам очень охотно, - отозвался Ганс Касторп. И он сообщил о себе все что мог.
- Кораблестроитель! Но это же грандиозно! - воскликнул Сеттембрини. Поверьте мне, грандиозно, хотя мои способности устремлены на иное.
- Господин Сеттембрини - литератор, - пояснил Иоахим несколько смущенно. - В немецких газетах был напечатан его некролог Кардуччи{84}... ну, знаешь, Кардуччи? - И смутился еще больше, ибо кузен удивленно посмотрел на него, словно желая сказать: "А тебе-то что-нибудь известно об этом Кардуччи? Видимо, так же мало, как и мне?"
- Верно, - сказал итальянец, кивнув головой. - Я имел честь поведать вашим соотечественникам об этом свободомыслящем и великом поэте после того, как жизнь его, увы, прервалась. Я знал его и вправе называть себя его учеником. В Болонье я сидел у его ног{84}. Ему обязан я и своим образованием, и своей жизнерадостностью. Но ведь мы говорили о вас. Итак, вы кораблестроитель? А знаете ли вы, что сразу выросли в моих глазах? Вот вы сидите передо мной, и вдруг оказывается, что вы представляете собой целый мир труда и практического гения!
- Но послушайте, господин Сеттембрини, я же, собственно говоря, еще студент, я только начинаю.
- Разумеется. И всякое начало трудно. Да и вообще трудна всякая работа, если она заслуживает этого названия, не правда ли?
- Вот уж верно, черт возьми! - согласился Ганс Касторп от всей души.
Сеттембрини удивленно поднял брови.
- Вы даже черта призываете в подтверждение своих слов? Сатану собственной персоной? А известно ли вам, что мой великий учитель написал ему гимн?
- Позвольте, - удивился Ганс Касторп, - гимн черту?
- Вот именно. Его иногда распевают у меня на родине, на празднествах. "О salute, о Satana, о Ribellione, о forza vindice della Ragione..."* Великолепная песнь! Но это едва ли тот черт, которого вы имели в виду, ибо мой - в превосходных отношениях с трудом. А упомянутый вами - ненавидит труд, он должен его бояться; это, вероятно, тот черт, о котором сказано, что, протяни ему мизинец...