– Это все не случайно! – потирая руки, говорил Лука. – Если бы ты знал, что такое может произойти, ты бы этого не допустил. Но так как твое суждение о мироустройстве с рождения было неверным, ты не мог этого знать. Однако твое подсознание в самый последний момент переписывало сценарий происходящих событий и ты оставался жив. Это происходило не по твоей воле. Само собой. Называй это судьбой или провидением, не важно. Однако критическую ситуацию в самый последний момент исправлял именно ты. Ты – хозяин своей жизни – просто так ее не отдашь.
– Я правильно понял: всего, что меня сейчас окружает, не существует? Есть только я?
– Все зависит только от тебя самого. Просто нужно это осознать. Знаю, это трудно в твоем возрасте, но возможно. Возможно изменить все – от истории и искусства до законов физики и человеческого облика. Можно вообще сделать так, чтобы человека не было. Однако для таких шагов требуется полное переосмысление, на что решится не каждый, даже осознавая все это.
– Не верю, – бормотал Матвей.
– Поверишь, не переживай, – похлопав его по плечу, сказал Лука. – Все зависит только от твоей собственной решимости, фантазии и смелости. Кто на что горазд. Но знай: все вокруг – это фарс. Ты будешь жить так, как захочешь. Все будет так, как ты захочешь. Дерзай.
Матвей еще долго думал об этом разговоре. Откуда взялся этот Лука? И куда он делся? На глобальные перемены, вроде изменения истории и законов мироздания, Матвей так и не решился. Страшно. А вдруг правда? Но изменения в его жизни все-таки наступили. К сорока годам он был одним из самых богатых людей планеты. У него было отменное здоровье, прекрасная семья, любящие дети. Он знал шесть языков, побывал в каждой точке планеты, занимался кайтсерфингом, играл на бирже и проводил по две недели на яхте в открытом море. Матвей считал себя счастливым. Он жил так, как всегда хотел, и получал от жизни только удовольствие.
Со временем разговор с Лукой как-то стерся из его памяти, и он даже не мог понять – был ли этот Лука на самом деле или вся эта беседа оказалась проделками его воображения, вызванными стрессом? Неважно. Главное, что жизнь наладилась и все теперь хорошо.
Выеденное яйцо
– Monsieur! – воскликнул я, увидев, как надворный советник Лихачевский приближается к ресторации в своем отменном рессорном кэбе, который достался ему в наследство от покойного дядюшки – пригородного помещика.
Возница остановил лошадь, и Лихачевский, будучи облаченным в изысканный черный фрак, элегантной походкой прошел под своды респектабельного заведения, где ни на секунду не умолкали расчудесные голоса девушек из кордебалета.
– Рад видеть вас в добром здравии-с, – снимая цилиндр, проговорил надворный советник и присел ко мне за стол.
Ах, что за человек! Человечище! Мы могли с ним часами за бокалом французского вина да за трубкой обсуждать дела государственные, приватные и бог знает еще какие. Ну что за человек!
– Ну, чего расселся, пьянь? – раздался хриплый голос стопудовой поварихи Зины. – Закрываемся уже, а ну давай поднимайся!
Надворный советник Лихачевский куда-то испарился, как будто его и не было вовсе. Вот незадача! А его-то и не было никогда! В самом-то деле, какой может быть надворный советник в 1923 году? Это я, наверное, классиков перечитал… И сидел я не в ресторации, а всего лишь в столовой, где рабочий класс теперь потчуют. Замечтался, верно, да напредставлял хрен знает что себе – подумал, будто и сам я помещик. Ну да, ну да, мечтать не вредно. Помещик! Уже в пору к станку возвращаться, обед давно кончился, рабочие к местам своим потянулись. Производство ведь встанет. Допил кисель, поднял ворот на фуфайке и на улицу вывалился – а там пурга метет, как будто не в Ленинграде, а в Антарктиде. Тьфу!
Так и шел по переулкам и дворам, пока снег не кончился. А тут и солнышко выглянуло, да так тепло стало, что я даже фуфайку скинул и в одном пиджачке остался. Иду, значит, я по Тверской… Стоп… Какая еще Тверская? Я же в Ленинграде был. Да и откуда у меня под фуфайкой пиджачок? Ах, да! Я почему-то сам себе улыбнулся. Это, видимо, все от перенапряжения. Все мерещится ерунда какая-то. Спать нужно больше и питаться лучше. Я ведь учитель в институте московском и на лекцию уже опаздываю. Вроде учителям уже через год, в пятьдесят втором, обещали жалование повысить и льгот прибавить. Вот тогда заживем! Возьму себе еще два класса, докторскую защищать буду. Доктор философских наук! Звучит? Еще как звучит.
До следующего квартала не дошел – откуда ни возьмись появилась толпа весьма возбужденных людей и понесла меня за собой как волна в сторону Кутузовского. Все кричат что-то, матом благим выражаются. Вокруг кого только не встретишь – и старики с медалями, и женщины с детьми. Кто-то плакаты какие-то держит, другие в транспаранты орут. Ну я бутылку с зажигательной смесью первый в полицаев и запустил. Огонь как пойдет – сначала на одного, потом другого. Эти бегают, как ужаленные, все потушить своего товарища пытаются. Меня тут, значит, по плечам все хлопают, хвалят, уважение свое выражают. Приятно. Учителем ведь я и не был никогда. Только мечтал. Да вот, не судьба – страну развалили, суки, в девяносто первом, и народ на улицы вышел. Ну и я вместе со всеми, конечно. Жрать-то каждому охота. Дома жена, дети голодные, мать больная с постели встать не может.