— Ай да напред! — подхватили по-своему партизаны.
В скором времени нам удалось немного приподнять самолёт и подсунуть концы досок под колёса. Женщины и подростки успели связать из гибкого кустарника щитовой подстил. Машину раскачали, снова немного приподняли и подтянули, затем подтолкнули, вырвав её из густой болотной жижи, и наконец твёрдо поставили на доски. Теперь работа заспорилась — самолёт втащили на плетёный подстил.
Я вздохнул свободно. Попросив всех отойти в сторону, Боря Глинский запустил моторы. И на этот раз уже не мускульная сила двухсот человек, а тяговая мощь моторов вытолкнула самолёт вперёд — на твёрдый грунт. Радостное громовое «ура» огласило ущелье…
Мы с грустью оглядывали свой самолёт. Весь заляпанный грязью, он напоминал мне тех коров, которых в дни моего детства у нас, на Смоленщине, вытаскивали за рога из трясины. А грязи на нём налипло!.. С такой непредвиденной нагрузкой взлететь, конечно, было невозможно.
Объявили перекур. Партизаны, довольные тем, что машина спасена, разместились на земле живописными группами и затянули песню. А пели они замечательно! Я давно знал, что народ Югославии музыкален, но слушать его мне доводилось впервые.
Зазвенели, переливами покатились по долине народные черногорские песни. По-особому волнующе звучали они в исполнении мужественных людей, неутомимых тружеников, которых германский фашизм насильно оторвал от мирных занятий, вынудив взяться за оружие.
Веселье разгорелось. Начались танцы. Худощавые загорелые мужчины и девушки лихо отплясывали в такт пению, пристукивая каблуками. Не отставали от них и босоногие мальчишки, бойко притопывая голыми пятками и поднимая облачко тёплой пыли. «Коло» (хоровод) извивающимися пёстрыми кольцами вертелся всё быстрее и быстрее. Шутки и смех слышались в толпе. На какой-то миг забылась и война с тревожными буднями, хотелось только одного — продлить это короткое радостное торжество. Но пора было покидать гостеприимных хозяев.
Взлёт оказался сложным. Удерживая машину на тормозах, я дождался максимальных оборотов моторов с тем, чтобы начать разбег. Длинными показались мне эти считанные секунды. Приходилось то и дело брать штурвал на себя: машина вот-вот могла зарыться носом в землю. Наконец мы оторвались от крохотной злополучной площадки, унося с собой тепло дружеских чувств.
Едва мы набрали высоту 600 метров, как снаружи по стёклам кабины заструились мутные струйки дождя. Вскоре долина потонула в непроницаемой мгле. В полумраке веду самолёт по одним приборам. Но вот в кабине посветлело. Сквозь затуманенное стекло стал проступать матовый овал солнца. Вдали показалось море. Спустя ещё несколько минут исчезли громоздившиеся под нами облака, а внизу чётко вырисовывался горный прибрежный ландшафт. Далматские острова. Намеренно уклоняюсь в сторону от курса, чтобы не выйти на острова: там, я знаю, стоят немецкие гарнизоны.
Одновременно снижаю высоту, прижимаюсь плотнее к морю, чтобы на его фоне самолёт был менее видим для вражеских истребителей. На запад идём бреющим полётом, летим над самыми гребнями волн, высота наша теперь всего каких-нибудь пять — десять метров над морем. Через час благополучно достигаем своей базы.
Первым на аэродроме меня встречает мой друг Саша Шацкий. Он очень взволнован. Не может простить себе, что послушался моих уговоров и оставил меня одного в беде.
Рыжий Боб
Незадолго до того как я посадил свой самолёт в болото у югославских партизан, мы были приглашены в англо-американский клуб. Там шёл посредственный концерт, играл плохонький джаз, выступали слабенькие, видно, провинциальные актёры.
В зрительном зале было накурено так, что в горле першило от приторного американского табака. Эстрада едва была различима за этой дымовой завесой.
Сидевший в зале, видно, крепко подвыпивший американский пилот поднялся и, не спрося ничьего разрешения, влез на эстраду. Оттолкнув бесцеремонно конферансье и схватив усилительный микрофон, он начал гримасничать и кривляться, издавая при этом дикие, нелепые звуки.
Зрительный зал остался очень доволен этой выходкой — добровольного клоуна наградили шумными аплодисментами.
На другое утро я вместе с несколькими советскими пилотами направлялся к пляжу. Впереди нас шли трое американских лётчиков, среди них — вчерашний кривляка. Мы хорошо знали его ещё раньше. Фамилии его не помню, знаю только, что и наши пилоты, и американцы называли его просто Боб. Это был саженного роста детина, узкоплечий, узкогрудый, с длинными, свисающими почти до самых колен, как плети, руками.