Странным выражением этой коллективной особенности жителей социалистических стран могло бы служить «Учение о трех мирах» — ведущая философская теория планеты Энция в романе Станислава Лема «Осмотр на месте». Согласно этому учению, созданному философом Ксираксом, возможны три мира: благоприятный для жизни, нейтральный и неблагоприятный. Наш мир, по мнению Ксиракса, конечно, неблагоприятен. Но, может быть, самое главное в этой грандиозной философии — не пессимистическая оценка нашего мира, а сама возможность сравнения таких грандиозных и многоаспектных реалий, как миры, по их большей или меньшей благоприятности, как будто мир — это отель, который можно наградить тем или иным числом звезд...
Так или иначе, но российские фантасты, рискующие разрабатывать тему «лучшего мира», часто являются бессознательными последователями учения Ксиракса. Они стремятся к сравнению миров и созданию чего-то вроде морального рейтинга реальности, они уверены, что наш мир если и не худший, то явно «очень нехороший», и они боятся быть обвиненными в глупости, оптимизме и незнании подлинной, то есть «нехорошей» действительности . Утопия — возможность лучшего мира — сталкивается с пивным принципом рыночной экономики и всей западной цивилизации: за все надо платить. Уже сюжет о Фаусте и Мефистофеле и о том,как счастливый Фауст попал в ад, заставлял задуматься о том, что греза об исполнении желаний без труда и затрат внушает тревогу, порождаемую известной мудростью: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. В рамках технической цивилизации наши желания исполняются благодаря материальному прогрессу, но, как сказал Станислав Лем, «исполняя наши желания, материальный мир вместе с тем принуждает нас поступать так, что достижение цели становится столь же похожим на победу, как и на поражение»[2].
Поскольку за все надо платить, то результат, достигнутый слишком легко, может таить в себе некое, еще более страшное возмездие.
Иногда эта тревожность воплощается в представлении о том, что легкое исполнение желаний сопровождается опасностью столь же легкой утраты. Гильберт Честертон называл представления о таких опасностях «радость-под-Условием» и говорил, что это «великий закон волшебной сказки».
Честертон обращает внимание на то, что в сказках благоприятные для героя чудеса всегда обставляются странными условиями: «В сказке всегда говорится: «Ты будешь жить в золотом и изумрудном дворце, если не скажешь - корова[3]», или -Ты будешь счастлив с дочерью короля, если не покажешь ей луковицу». Мечта всегда зависит от запрета. Все чудесное и прекрасное возможно, если что-то одно запрещено». Это дань, которую мечта платит нашей тревожности и нашему неверию в счастье.
«Одна принцесса живет в стеклянном замке. Другая — на стеклянной горе, третья видит все в волшебном зеркале: все они будут жить в стеклянных дворцах, если не станут швырять камни. Тонкий блеск стекла символизирует счастье столь же хрупкое, как любой сосуд, который легко может разбить кошка или горничная»[4]. Мечтать о счастье трудно — над нами тяготеет наш опыт, который искажает даже композицию мечты. Счастье, которое мы воображаем, всегда получается либо отделенным от нас препятствиями, либо хрупким и ускользающим.
Тревоги такого рода накладывают бремя не только на нашу жизнь, но и на наши грезы. Мы не смеем мечтать о достигнутых целях, но только о средствах к их достижению. Мы мечтаем не о том, чтобы от рождения быть счастливыми, а только об условиях для этого — встретить замечательную женщину (мужчину), выиграть миллион в лотерею или занять высокий пост. Важным обстоятельством является то, что само по себе наличие необходимого сродства еще не дает полной гарантии достижения цели, выигранный миллион можно утратить, — но мы как бы платим реальности тем, что даже в мечтах принимаем на себя этот риск. Выиграть в лотерею теоретически возможно, об этом можно грезить, — но счастливая жизнь, достигнутая без использования необходимых для этого средств и сопутствующих этим средствам рисков, невероятна настолько, что нет смысла даже мечтать о ней.
Поэтому никакой серьезный писатель не может не задуматься о той плате, которую придется вносить за построение лучшего мира. А один из способов заплатить — сделать «лучший мир» не совсем настоящим, неким тайным подмигиванием дать читателю знать, что утопия — понарошку, а за кулисами находится все та же реальность, от которой невозможно уйти — ни проснувшись, ни, наоборот, заснув. Именно этот способ реализован Рыбаковым в «Гравилете ‘'Цесаревич»» и Дяченко в «Пещере».